Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти - Пьер Ди Би Си - Страница 5

• Предыдущая
• 5/78
• Следующая

Мимо на папашином грузовике проезжает Жирножопый Лотар Ларби и показывает моему братишке язык. «Шизя мокрожопая!» – кричит он.

Хесус просто опускает голову. Мне его иногда становится так жалко, с его совсем-как-новыми, купленными в секонд-хэнде «Джордан Нью Джексами», с его альтернативным стилем жизни, если теперь так принято называть подобную херотень. Когда-то его характер подходил ему на все сто, тик в тик, как носок на ногу: в те далекие счастливые времена, когда мы были короли вселенной, когда пятнышко грязи на кроссовках значило больше, чем сами кроссовки. Мы бродили по пригородным пустошам с винтовкой Хесусова папаши, наводя ужас на банки из-под пива, на арбузы и прочую поебень. Такое ощущение, что взрослыми мы успели стать много раньше, чем стали детьми: то есть еще до того, как превратились в нынешнее хуй знает что. Я чувствую, как невъебенность жизни заставляет мои губы пристыть одна к другой, и смотрю, как мой друг наяривает рядом со мной на велосипеде. Глаза у него стекленеют: не в первый раз с тех пор, как он стал ходить к этому мозгоклюву. Сразу видно, что на него нашло очередное философское опизденение.

– Слушай, ты помнишь того Великого Мыслителя, о котором нам рассказывали в школе на прошлой неделе? – спрашивает он.

– Это который «весь в себе»? Кант – по шву в три пальца?

– Ну да, который сказал, что в действительности ничего не происходит, пока ты не увидишь, как оно происходит.

– Я помню только, что спросил Нейлора, как он понимает, когда человек весь в себе, а он ответил: «Либо в рот, либо через жопу, но я обычно ни так, ни эдак не дотягиваюсь». И тут мы с ним так уссались, что чуть в штаны не наложили.

Хесус щелкает языком.

– Твою мать, Вернон, да вынь ты голову из жопы хоть раз в жизни. Уссались, усрались, ёбу дались. Это настоящее, понимаешь? Весь в Себе задает вопрос насчет котенка – загадку, что есть, скажем, у нас коробка, а внутри котенок, и если в этой коробке лежит еще, скажем, открытый баллончик с какой-нибудь смертельно ядовитой дрянью или еще что-нибудь в этом духе, так что котенок в любой момент может бросить кони…

– А чей это котенок? Нет, что за люди, Хесус? Это как же надо было ужраться…

– Блядь, Вернон, я серьезно. Это философский вопрос, причем в реальном времени. Котенок сидит в коробке и по-любому вот-вот сдохнет, и Весь в Себе спрашивает, можем ли мы уже считать его мертвым, в техническом смысле слова, поскольку нет никого, кто увидел бы, что он все еще жив, кто бы понял, что он существует.

– Может, проще наступить на эту коробку и придавить засранца?

– Проблема не в том, чтобы убить котенка, мудило.

Хесуса в последнее время вывести из себя – как два пальца обоссать. Очень стал серьезный парень.

– А в чем тогда эта хуева проблема, Джез?

Он хмурит брови и отвечает медленно, каждое слово по килограмму:

– В том, что если ничего не происходит, пока ты не увидишь, как оно происходит – произойдет ли оно, если тебе известно, что оно должно произойти, – но ты об этом никому не скажешь…

Он не успевает договорить до конца, потому что сквозь деревья вдруг вздыбливаются откуда ни возьмись похожие на мавзолей очертания городской средней школы Мученио. И меня вдоль хребта продирает вертлявый холодок, как червяк сквозь яблоко, как ёбаный шахтер с большим отбойным молотком.

Слишком, блядь, поздно. Если ты заметил зайца, он автоматически на тебя обернется; закон природы, если вы не знали. Вот и с Вейн Гури та же хуйня – стоило мне ее заметить на дороге возле нашего с матушкой дома. Патрульная машина с гарниром из грозовых туч.

– Пам, стой! Давай я выйду прямо здесь…

– Что за нетерпячка? Мы считай приехали. Если Пам раскочегарилась, остановить ее не так-то просто.

Мой дом – облезлая деревянная хибара на улице, состоящей из облезлых деревянных хибар. И раньше чем увидеть его сквозь ивы, вы непременно увидите скрипящую рядом нефтяную качалку. Не знаю, как в вашем городе, а мы свои качалки украшаем. Как умеем. Даже конкурс такой проводим. Нашу качалку нарядили богомолом, присобачили башку и лапы. И вот этот гигантский богомол качает себе, и качает, и качает в грязи на соседнем участке. Украшали его местные дамы. Но все равно в этом году приз получил Годзилла с Калавера-драйв. Пока Пам осаживает машину, я замечаю в дальнем конце улицы репортеров и еще одного чужака, который стоит рядом с приткнувшимся под ивой Лечуги фургоном. Когда мы проезжаем мимо, он отгибает ветку ивы, чтобы удобнее было на нас смотреть. И улыбается, не спрашивайте у меня почему.

– Этот мужик торчит тут с самого утра, – говорит Пам, указав глазами на иву.

– Просто приезжий или репортер? – спрашиваю я. Пам качает головой и останавливается возле дома.

– Он не из наших мест, это уж точно. А еще у него при себе видеокамера…

«Ёб'т, ёб'т, ёб'т», – усирается богомол возле моего родительского дома, и так каждые четыре секунды, сколько я себя помню. Газ, тормоз, газ, тормоз, Пам ставит на прикол свою машину, словно это не машина, а речной паром. •б'т, ёб'т, газ, тормоз, я попал в колеса механизма под названием Мученио. Окна у миссис Лечуг, на той стороне улицы, плотно зашторены. В доме номер двадцать старая миссис Портер глазеет из-за внешней, обтянутой москитной сеткой двери на пару с Куртом, средних размеров черно-белой псиной. Курт заслуживает самого почетного места в Зале Славы для ёбаных Брехунов, но с самого вторника даже он не проронил ни звука. Нет, как все-таки собаки чувствуют такие вещи – просто пиздец.

И тут, конечно, на машину падает тень. Вейн Гури, собственной сраной персоной.

– И кто это у нас тут приехал? – спрашивает она, открывая дверцу с моей стороны. Голос у нее идет откуда-то из горла, как у попугая. Так и хочется заглянуть ей в рот – а вдруг и язык там птичий, такая кожистая, блядь, боксерская перчатка.

Мать выскакивает на крыльцо с подносом унылых клеклых суперблядьрадостных кексов. Нынче она у нас – Вспугнутая Лань. Точно такой же вид у нее был в тот день, когда я в последний раз видел живым и здоровым своего папашу, хотя в общем-то Вспугнутая Лань может означать все, что угодно, оттого, что кто-то положил не на место ее любимую кухонную прихватку в виде лягвы, и вплоть до форменного Армагеддона. Но варежка тут как тут, под подносом. Она спускается с крылечка и идет мимо ивы, той, под которой поставила себе лавочку для желаний. Лавочки для желаний в наших краях стали ставить совсем недавно, но эта хреновина уже успела накрениться чуть не до самой земли. Она не обращает на лавку внимания и сразу бросается к машине Нам.

– Салют, чувак, – говорит она мне, и от нее за милю, как будто духи пролила, несет дешевыми понтами, и такой у нее говорок, такие, блядь, Чаттануги чу-чу – вот так она и говорит со мной с тех самых пор, как я обнаружил первые признаки, так сказать, мужественности. Я пытаюсь отодвинуться, но какой там, она меня уже сграбастала и покрывает с ног до головы слюнями, губной помадой и хер знает чем еще. Плацентой. И все это время на лице у нее улыбка, которую ты уже где-то видел, вот только не можешь точно вспомнить где. Отгадка: в фильме, где мать приезжает в молодую семью, а под конец им приходится отнимать у нее ножницы, чтобы она всех, на хуй, не порезала.

– Гх-ррр, – меж нами является Вейн Гури. – Боюсь, что этот ваш чувак только что сбежал с допроса.

– Вейн, для тебя я – просто Дорис! Я сама почти что Гури, мы с Лу-Делл просто души друг в друге не чаем, и с Рейной, и вообще.

– Да-да, конечно, миссис Литтл, позвольте я вам кое-что объясню…

– Да, кстати, грех не попробовать вот этих славных кексиков, а, Вейн?

– Боюсь, что не я придумывала эти законы, мэм.

– По крайней мере, может, зайдете в дом, чем стоять здесь, париться и сердиться; там бы все и уладили миром, – говорит матушка.

Я каменею. Вот чего мне меньше всего на свете сейчас хочется, так это чтобы Гури оказалась в моей комнате. В шкафу, например, порылась, и все такое.

• Предыдущая
• 5/78
• Следующая