Лети, майский жук! - Нёстлингер Кристине - Страница 22

• Предыдущая
• 22/30
• Следующая

Все отвечали: «Конечно, разумеется, дедушка жив!» Но говорили так, будто утешали: «Конечно, конечно, Христос существует!»

Я перестала расспрашивать, заметив, что мама верит в Христа, а отец в него не верит. А Браун все равно, жив мой дедушка или нет…

Оставался, как всегда, один Кон. С ним можно было все обсудить, мои дела ему небезразличны. Он все понимал. И знал, где в городе шли бои, где горело, где сильно стреляли. Кон сказал, и мне сделалось хорошо-хорошо.

— Фрау, фрау, там, где живет дедушка, не сильно стреляли, не все там разрушено.

Кон продолжал, и мне сделалось не очень хорошо:

— Фрау, фрау, они голодают. Нечего есть. Совсем нечего! Многие люди голодают. Страшный голод!

Я рассказывала и рассказывала Кону про дедушку и про бабушку. Он был единственным, кто меня слушал. Особенно Кону понравилась моя бабушка.

— Хорошая женщина, хорошая! — сказал он.

Я рассказала ему, какой она бывает злой и что творит. Но Кон все равно считал ее «хорошей женщиной». Я порывалась рассказать ему про дедушку, а он все хотел про бабушку. Ему понравилось картофельное меню бабушки, и даже то, что бедный дед никогда не получал теплой воды для ножных ванн, его не смущало.

— Хорошие женщины всегда такие! — утверждал он.

— Ты бы так не говорил, если бы она на тебя посмотрела!

Кон, засмеявшись, сказал, что привык к таким взглядам. У его собственной мамы такой же взгляд, но все равно она была «очень хорошей женщиной, каких почти не бывает!»

Кон разволновался, узнав о трещине в потолке.

— Фрау, фрау! Стена с трещиной может простоять сто лет. Но трещина не должна быть шире трех пальцев, иначе дом рухнет.

Какой ширины была трешина? По-моему, пальцев в пять.

Павильон, как вы помните, располагался вблизи сада Архангела, примерно метрах в пяти от него. Но так было раньше, до прихода русских. Теперь забор повалили. Там нынче стояла повозка, на которой приехал Кон. А его лошадь находилась с другими лошадьми на конюшне возле комендатуры.

Кон ее ежедневно навещал, носил морковку и кусочки сахара. Из корзины с овощами, которую приносил солдат, он выбирал самую лучшую морковь для своей лошади. Когда он при мне гладил лошадь, чистил, расчесывал гриву и ласково с ней разговаривал, я жутко злилась. Мне казалось, что Кон любит лошадь больше, чем меня.

Как-то раз я стояла рядом, он расчесывал гриву, а я щекотала лошадь возле ушей. Кон заметил:

— Бедная лошадка, несчастное животное! Неделями без движения! Это нехорошо для лошади. Лошадь должна бегать, а не стоять в доме!

Конюшня раньше не была конюшней. Там располагался ресторан. Теперь же здесь ничего не напоминало о ресторане: дверей не было, вход расширили, чтобы лошади могли свободно выходить.

Когда Кон сказал про «бедную лошадь» и про то, что нехорошо ей находиться в доме, у меня возник план. Кон отвезет меня на своей повозке с «бедной лошадью» в город к бабушке. Да-да, он это сделает!

Когда я сообщила Кону о своем решении, он засмеялся.

— Хорошо, фрау, хорошо! Я за кучера, а лошадка цок, цок… — Кон даже облизнулся.

Но, поняв, что я не шучу, перестал смеяться.

— Будь умницей, фрау! Это невозможно. Тебе нельзя, и мне нельзя!

— Почему тебе нельзя? — То, что мне нельзя, я понимала.

— Потому что Кон совсем-совсем маленький солдат. — Он показал грязными пальцами расстояние в сантиметр. — Таким маленьким солдатам — нельзя. Можно тем, кто приказывает.

— А ты делай, что сам хочешь!

Кон покачал головой.

Ты трус! — рассердилась я.

Но он меня не понял. Улыбнулся. Верхний кривой зуб разделил его нижнюю губу на две половинки.

— Да, да ты трусливый!

— Я не знаю этого слова. Что оно означает?

— Трусливый… Что означает? Ну, это когда не храбрый.

Кон все равно не понял.

— Ну, когда человек не герой.

Наконец Кон меня понял и обрадованно кивнул.

— Правильно, фрау, правильно! Кон — трусливый, очень трусливый. — Он выдвинул нижнюю губу, склонил голову на плечо. — Я знаю много героев, много мертвых героев. А вот Кон — жив!

Все равно я не забыла про свой план. Каждый день утром, в обед и вечером я просила Кона поехать со мной к дедушке. Я рассказывала Кону замечательные истории про бабушку. Такие, какие он хотел. Вообще-то я мало что могла рассказать про бабушку, но я придумывала. Мои рассказы очень нравились Кону. В моих рассказах бабушка становилась день ото дня все больше, толще и свирепее. Она схватила однажды госпожу Бреннер, потому что та говорила «Хайль, Гитлер!», и усадила ее на дворе в мусорный бак. Она пела нежным голосом дивные песни, а однажды даже танцевала на столе. Она жарила пахучие оладьи. И всегда после ее яростных криков я заставляла ее нежно улыбаться.

А Кон шептал:

— Как моя мама, совсем как моя мама!

Чтобы понравиться Кону, я изображала бабушку седовласой, с пышной прической. На самом же деле бабушка гордилась тем, что у нее всего лишь несколько седых волосков. Ее волосы были черные, завитые. Кону нравилось, когда у бабушек бывает много детей и внуков. Один сын и пара внучек было для него слишком мало. И уж тогда я постаралась. У моей бабушки появилось семь детей и тридцать шесть внуков.

— Сколько-сколько? — уточнял Кон. — Десять, десять, еще раз десять и шесть?

Я поняла, что дала маху.

— Двадцать, — сказала я.

Кон этому поверил.

Настал день, который я посчитала сначала несчастливым, а потом счастливым. Разбудил меня крик. Криков я вообще не выносила. Ор и крик с утра ничего хорошего не предвещали.

Кричал старшина, кричал Иван и еще один солдат. Людмила ворчала. Наверное, старшина опять пил всю ночь, а теперь ругался с Иваном. Людмила их усмиряла. Я вылезла из постели. Место сестры пустовало. Она лежала в кровати родителей, между папой и мамой, те ее гладили и успокаивали.

Окно было раскрыто. Я села на подоконник. Внизу подо мной была четырехугольная терраса. Крики доносились из комнаты, выходящей на террасу. Там жили Иван с Людмилой. Я наклонилась, чтобы лучше все рассмотреть. Из двери выскочила Людмила.

Выглядела Людмила очень смешно. Обычно она укладывала свои каштановые волосы в огромный узел на затылке. Но сейчас волосы ее были распущены: длинные, они доходили почти до колен. На ней было пронзительно-розовое нижнее белье. Под комбинацией колыхались невероятно огромные груди и не менее большой зад. Людмила переступала с ноги на ногу. Видимо, пол на террасе был холодный. Она смотрела внутрь комнаты.

Потом на террасу вынырнул Иван. Совсем голый. Мне это понравилось. Еще больше мне понравилось, что он выволок старшину. Тот был одетым. И пьяным… до того, что не держался на ногах. Иван схватил его за шиворот и пнул под зад. Старшина упал. Иван поднял его и еще раз пнул. Старшина опять упал. Иван вновь поднял его и снова ему поддал. Так они одолели террасу. У ступенек, ведущих в сад, старшина получил особенно сильный пинок, от которого свалился в кусты. Людмила кричала ему что-то злое вслед. Грозила кулаком. Ее груди отчаянно колыхались. Иван сплюнул в сторону старшины. Они оба вернулись в комнату и закрыли дверь на ключ.

Родители спросили меня, что там, внизу, происходит. Я им рассказала. Они подошли к окну, чтобы посмотреть на поверженного старшину.

— Он не сломал себе шею? — спросила Хильдегард.

— К сожалению, нет! — чертыхнулась мама.

Тут старшина шевельнулся, попытался встать, но опять свалился и пополз на четвереньках. Он дополз до каменной скамейки, вскарабкался на нее, полежал на животе, потом не без труда сел.

— Сейчас он заснет, — успокоил нас папа.

Но папа ошибся. Тот не заснул, а, наоборот, встал и побрел, шатаясь.

— Ну хоть тихо стало! — проговорила мама. — Этот стервец не дает никому покоя.

• Предыдущая
• 22/30
• Следующая