Псевдо - Ажар Эмиль - Страница 24

• Предыдущая
• 24/27
• Следующая

Ко мне! На помощь! Убивают!

Я прыгнул в поезд и вечером был у него в Париже. Его не было дома. Он прыгнул в поезд и был у меня в Каньяке.

Мы пытались прозвониться друг другу, но у нас все время было занято, каждый из нас пытался дозвониться до другого.

В конце концов дозвонились.

И завопили одновременно одни и те же слова:

— Сволочь!

И еще:

— Это тебе так не пройдет! Я на тебя в суд подам!

И наконец:

— Ты ошельмовать меня хочешь!

И повесили трубки. Я побежал к своему новому адвокату. Я сказал ему, что у меня отец украл рукопись, что он пытался присвоить себе мою книгу, что он распространяет слухи, делая вид, что их опровергает, и нагромождает опровержения и что я хочу подать на него в суд.

Он даже собирался убить меня, чтобы спокойнее было, как он уже убил этого белоказака.

Адвокат сказал, что он отказывается вести мое дело. Он отказывался представлять в суде такого мифомана. По его словам, выходило, что я веду себя некрасиво. И даже подло. Тонтон-Макут не обкрадывал трупы.

Я завопил, что все великие романисты, от первого Толстого до последнего, обкрадывали трупы. Пили кровь и эксплуатировали человеческие страдания.

— Я Эмиль Ажар! — вопил я, стуча себя в грудь. — Единственный, неповторимый! Я творение рук своих и отец своих творений! Я сам себе сын и отец! Я никому ничем не обязан! Я сам себе автор и тем горжусь! Я настоящий! Я не газетная утка! Я не псевдо что-то: я человек, я мучаюсь и пишу, чтоб больше мучиться, чтобы больше дать литературе, миру, человечеству. Когда речь идет о творчестве, чувства, семья не в счет! Важна одна литература!

Меня укололи.

Я позвонил доктору Христиансену. Его не было на месте. Это был заговор. Я побежал к другому адвокату и рассказал ему, что мой дядя хотел меня убить, чтобы украсть с моего трупа первый том «Тихого Дона».

— Павлович, у вас паранойя!

— Не называйте меня Павловичем, я Эмиль Ажар, единственный настоящий Эмиль Ажар!

Меня укололи.

До доктора Христиансена мне удалось дозвониться на следующее утро. За три дня до этого он погиб, спасая младенца на пожаре, такой он замечательный человек, но тут он был мне нужен.

— Он пытается…

— Знаю, знаю, он мне звонил.

— А, так он сознался?

— Он сказал мне, что вы помешались и что вам надо срочно в больницу.

— Вот видите, видите! Он посадит меня в больницу и развяжет себе руки! Доктор, в общем, вы же понимаете, что в общем-то для меня эта Гонкуровская премия!

— Я понимаю, для вас она имеет большое значение.

— Признание! Слава! Свобода!

На другом конце провода доктор Христиансен молчал. Он наслаждался.

— Эмиль Ажар, у меня для вас хорошая новость. Вы и раньше были здоровы, но теперь вы выздоровели окончательно. Вы совершенно нормальный человек. У вас нет никаких нарушений личности. Никаких следов чувства вины. Отныне для вас виноват другой. Виноваты другие. Вы ни при чем. Можете быть свободны. Объявляю вас здоровым.

Меня парализовало от ужаса, но мне было плевать, по телефону не видно.

— Доктор, — сказал я с достоинством. — В этой истории я — не главное. Бабки, слава — мне плевать. Я хочу одного: чтобы весь мир прочел мою книгу.

Здорово я это придумал. Главное — не я. А книга. На авторов всем плевать. В счет только то, что автор подарил свое творение миру.

Я чувствовал себя хорошо.

Я чувствовал себя чистеньким.

Я чувствовал себя правильным.

Я отдал себя Франции, человечеству. Человечество дало мне свою боль, а в обмен я дал ему книгу. Мы квиты.

Блин, литература важнее нас всех.

Никогда еще я так хорошо себя не чувствовал. Мне было так хорошо, что даже немного страшно: никто меня не преследовал, даже при Понтии Пилате. Неужели я выдохся? Исчерпался, подумал я. Снова придется читать газеты. Может, найду какой-нибудь вдохновляющий источник страха.

— Вы в прекрасной форме, Ажар. Отлично! Продолжайте в том же духе. Подарите нам что-нибудь еще.

— А что делать с подлецом Тонтоном?

— Поверьте, он никогда и ничего не переписывал. Взгляните на него. Вы созданы друг для друга.

— Да что вы такое говорите? Нет, вы понимаете, что вы говорите?

— Вы созданы, чтобы жить в мире.

И он повесил трубку первым.

Тонтон-Макут выбил дверь и вошел в мою хибару в пять часов утра, в глазах у него сверкали ножи.

— Верни мне рукопись.

— У меня ее нет.

— Верни рукопись, или я тебя убью.

— Тон, и так уже авторов нет.

— Я тебя уничтожу.

— Чтоб легче было выдавать себя за автора.

— Я дал опровержение.

— Перестарался.

— Верни мне рукопись, Людовик.

Людовик. Очень мило с его стороны. Он пытался свернуть на мировую. Он выглядел настолько плохо, что казался человеком без возраста. Это началось не сейчас. Наверно, во времена первых авторов.

— Послушай, Валентин. Я командор Почетного Легиона. Я не ворую рукописи с трупов…

— А значит, он тоже об этом подумывал.

— Я не выдаю себя за автора чужих книг. У меня за плечами свои книги, и я ими горжусь. Признание. Полное признание. Этот мародер гордился своей работой.

— Когда ты выдашь нам римейк «Герники»?

Тот еще сюжетец.

— Мне нужна рукопись, Валентин.

Я тоже попытался говорить с ним поласковей:

— У меня нет рукописи, Анатоль, клянусь всеми святыми…

— Этого мне, между нами, авторами, говорить не стоило.

— Ну, в общем, поверь мне. Может, мне померещилось, Фернан.

— Хватит, Моисей. Когда я в Копенгагене пытался отучить себя от литературы, мне назначили курс лечебного сна и курс дезинтоксикации, ведь я пишу уже сорок лет. Я перестал быть собой. Мне давали замещающий наркотик, чтобы не было слишком резкого перехода и ломки. Моим наркотиком была литература, она отравила мне всю жизнь, поэтому внезапно окунуться в реальность было слишком опасно.

— Повседневная жизнь, — пробормотал я и покрылся холодным потом.

— Да. Христиансен давал мне замещающий наркотик, постепенно снижая дозы. Хропромат. Я был совершенно оглушен. Я совершенно не помню тот жест любви, о котором ты говоришь, но ничего невероятного в нем нет. У меня отняли наркотик, — может быть, я и вправду тайком от Христиансена принял что попало, какую-нибудь дрянь, и в состоянии ломки переписал твой текст… Не помню.

— Ты переписал его в черную тетрадку. Своей рукой.

— Верни мне тетрадь. Я ее уничтожу.

— У меня ее нет. Была бы — поверь мне, я бы давно ее сам уничтожил, Я выздоровел, Тонтон. Я сам себя написал и этим горжусь. У меня тетради нет.

— Да у кого же она тогда?

Мы посмотрели друг другу в глаза и завопили в один голос:

— Нет! Нет! Не может быть!

На следующий день с утра мы вместе сели в самолет. Доктор Христиансен очень любезно принял нас:

— Ну как, родственники?

Мы молчали. Потом Тонтон, более гуманный, чем я, сказал:

— Сколько?

Добрый доктор улыбнулся в свою добрую великанскую бороду. Я говорю «великанскую бороду», потому что этого выражения еще никто не использовал. Это оригинально. Доктор молчал.

Я робко заметил:

— Дания — самая честная и самая мужественная страна в мире. Единственная страна, достойная слова «цивилизация». Я люблю Данию, Я напишу много хорошего о Дании в своей следующей книге.

— Чихала на это Дания, — убежденно сказал доктор Христиансен.

Тонтон попытался играть на чувствах:

— Знаете, он же отказался от премии. Книга будет хуже продаваться. И потом, второй раз такого коммерческого успеха не будет. К тому же налоги и…

— И права на экранизацию, — сказал доктор Христиансен.

Я завопил:

— А порнографии и проституции в Дании, может, совсем нет? Казалось, он обрадовался еще больше.

— У нас проституция и порнография доходят только до задницы. А до головы — почти никогда.

— Так сколько? — спросил Тонтон-Макут.

— У нас есть фонд поддержки шлюх, — сказал доктор Христиансен. — Мне кажется, небольшой взнос был бы очень кстати.

• Предыдущая
• 24/27
• Следующая