Приключения во дворе - Рысс Евгений Самойлович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/52
• Следующая

— Зачем ты ходишь сюда? — спросил Валя.

— Хочу и хожу, — сказал Миша.

Он смотрел на Валю с яростью. И так ему плохо, а тут ещё этот мальчишка, сын человека, из-за которого его мать лежит в больнице и мучается, будет его учить.

— Миша, — сказал Валя, решив не замечать Мишиной грубости, которую он великолепно почувствовал, — слушай, ты сам не знаешь, что это такое. Они же тебя обманывают. Как ты не понимаешь?

И вдруг Миша выступил защитником Вовы Быка.

— Не он задавил мою мать! — сказал Миша, понимая, что говорит глупости, и всё-таки сказал это, потому что в нём кипело раздражение против мальчишки, который смел его чему-то учить, отец которого был преступник и негодяй.

Валя стиснул зубы, но сдержался. Горе многому научило его.

— Слушай, — сказал он, — скажи честно, сколько ты ему должен?

— Не твоё дело, — сказал Миша.

— Ну, не моё, но скажи честно.

— Ну, пятнадцать рублей, — сказал Миша.

Непонятно как, но день ото дня долг Миши рос и действительно уже дошёл до пятнадцати рублей.

— Знаешь что, — сказал Валя, — возьми и отдай ему.

Он вынул четыре пятёрки, которые дал ему Вова Бык, одну отложил и сунул обратно в карман, решив, что он напишет записку отцу, в которой объяснит, как всё получилось, и, может быть, эта записка будет для отца даже важней передачи.

Мальчики стояли друг против друга, глядя друг другу в глаза.

Ой, как трудно было Мише отказаться от этих пятнадцати рублей! Первая мысль была о том, что в конце концов из-за отца этого противного мальчишки они живут сейчас с сестрой вдвоём, а мать лежит в больнице, и неизвестно, когда поправится. Неужели же он не может взять у этого мальчишки пятнадцать рублей! Но потом он вспомнил, что одно к другому никакого отношения не имеет. То, что мама в больнице, — ужасно, но ведь он-то проиграл, задолжал эти деньги сам по себе. Нет, он не мог взять эти пятнадцать рублей. Зато сказать этому дрянному мальчишке, что он о нём думает, он мог.

— Ты что же, взятку даёшь? — спросил Миша. — Чтобы я про твоего отца не сказал?

— А что не сказал? — спросил Валя, и лицо у него налилось кровью.

— А то, — сказал Миша, — что он — пьяница и хулиган и за дело сидит в тюрьме… что он мою мать задавил. И убирайся вон, я видеть тебя не хочу!

Валя, наверное бы, его ударил. Он уже и кулаки сжал, и мышцы напряг, но тут он увидел, что у Миши слёзы на глазах и мелкою дрожью дрожат губы. Всё-таки раздражение в Вале ещё кипело.

— Мой отец, — сказал Валя, — замечательный специалист. Случилось несчастье. Случиться всё может. Выйдет отец из тюрьмы, и всё будет по-прежнему. А ты у Вовы Быка ошиваешься. Я эти деньги отцу на передачу нёс и то тебе предложил, а ты небось билетами торгуешь? Что ты думаешь, я не знаю? Небось у сестры деньги воруешь?

— Ну, и ворую, — сказал Миша. — Людей-то не убиваю.

Валя в драках всегда побеждал. Он знал, что может повалить и исколотить Мишу. Ох, как хотелось ему это сделать! И Миша был готов к драке. Он стоял перед Валей, смотрел на него и думал, что, хотя Валя гораздо выше и, наверное, сильнее, он, Миша, с такой яростью набросится на него, что этот наглец не выдержит, и он, Миша, отомстит за всё этой дряни, у которой отец в тюрьме сидит.

Снова двое смотрели друг на друга, и снова должна была вспыхнуть драка, и снова драка не состоялась.

— Дрянь! — сказал Валя, изнывая от любви к отцу и мучаясь жестокими угрызениями совести за вину своего отца.

— Сам дрянь! — сказал Миша, ненавидя Валю и его отца и всё-таки в душе понимая, что в тех гадостях, которые наделал он, ни при чём ни Валин отец, ни Валя, и если кого-нибудь надо исколотить, так только его самого.

Наверное, минуту смотрели мальчики друг на друга, и в каждом из них кипели ярость и злоба, и в каждом из них жило сознание собственной неправоты.

А потом они оба повернулись и разошлись в разные стороны.

Итак, Миша не ходил в лагерь. Не было к тому никаких причин, кроме одной, очень существенной: не мог он жить тремя жизнями. Одна жизнь — лагерь: упражнения на брусьях, игра в шашки, торжественная линейка; другая жизнь — Анюта, дом, передачи в больницу, известия о здоровье матери; третья жизнь — жизнь за сараями, торговля билетами у кино.

Слишком много было жизней для одного маленького человека.

Миша попросил паренька, жившего в одном с ним дворе, передать Кате, что он захворал. Болезнь ерундовая — грипп, но всё-таки, видать, поваляться придётся.

Паренёк удивлённо посмотрел на Мишу и сказал:

— Так ты же выходишь?

— Это я, пока Анюты нет, выскочил, — сказал Миша и закашлялся. — У меня знаешь какая температура вечером? Тридцать восемь и три.

Паренёк поверил, обещал сказать об этом пионервожатой и убежал. А жизней у Миши не стало меньше. Их по-прежнему было три: одна жизнь дома — лживая, нехорошая жизнь, когда приходится всё время врать, придумывать темы вечерних экскурсий, которых вовсе не было, и по утрам делать вид, что торопишься в лагерь, торопливо допивать чай, вскакивать и убегать; вторая жизнь — бесконечное хождение по улицам, бесплодные мысли о том, как выпутаться, сложные расчёты, сколько он должен, сколько он отдал, сколько ещё предстоит отдать; и третья жизнь — жизнь за сараями.

Миша давно уже понял, что все эти фокусы с горошиной — сплошное надувательство и обман. Видно, долго тренировался Вова Бык, прежде чем достиг такого совершенства, такой ловкости рук. Если бы Миша понял это раньше, он бы не попал в лапы Быку. А теперь было уже всё равно. Вырваться невозможно. Долг достиг пятнадцати рублей, и сколько бы Миша ни перепродавал билеты, всё равно он не мог отказаться от очередной игры и проигрывал всегда столько же, сколько приносил.

А если отказаться?

Тогда Бык пойдёт и расскажет Анюте о том, что её брат спекулирует билетами, и потребует пятнадцать рублей. Этого нельзя было допустить.

Ходил Миша, ходил по московским улицам, думал Миша, думал и ничего придумать не мог. В начале седьмого приходил домой и начинал Анюте рассказывать новости, которые случились сегодня в лагере. Всё приходилось ему придумывать: и про подготовку к соревнованиям по лёгкой атлетике, и про игру в шашки, и про то, чем он в лагере сегодня занимался и почему ему сегодня опять нужно уходить вечером. Ложь становилась в жизни самым главным. Надо было помнить, что соврал вчера, чтобы сегодняшняя ложь со вчерашней не расходилась. Ложь была как карточный домик: одну карту вынешь — и весь домик рушится. Этот домик лжи становился всё больше и больше, и всё страшней и страшней было представлять себе, что он рухнет. Вот уже три дня не был Миша в лагере… Уже четыре… Уже пять… Он начал привыкать к своей сложной и лживой жизни и, бродя по московским улицам, думал о том, что всё обойдётся. Анюта ничего не узнает, выздоровеет мама, откуда-нибудь с неба свалятся пятнадцать рублей, он рассчитается наконец с Быком, и никто никогда не узнает, что целое лето он жил сложной, запутанной, лживой жизнью.

А тучи на него надвигались.

Когда паренёк из Мишиного двора сказал Кате Кукушкиной, что Миша Лотышев заболел, Катя сразу же записала себе в блокнот: «Если до четверга Миша Лотышев не выздоровеет, пойти навестить его с кем-нибудь из ребят».

Так как она была девушка аккуратная, то на перекидном календаре у себя дома она тоже записала на листке, обозначавшем четверг: «Навестить М. Лотышева».

Записи свои в календаре она просматривала каждый день, перед тем как идти в лагерь. В четверг, когда пионеры разбегались, прощаясь с Катей в конце дня, она подозвала Пашу Севчука.

— Подожди, Паша, — сказала она, — сходим к. Лотышевым. Что-то Миша уже пятый день болеет.

• Предыдущая
• 18/52
• Следующая