Королева Марго (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 51

• Предыдущая
• 51/140
• Следующая

Встав с колен, Ла Моль оставил руку Маргариты в руке пьемонтца, подошел к герцогине Невэрской, взял ее руку, преклонил колено и сказал:

– Самая прекрасная, самая обаятельная из женщин! Я имею в виду живых женщин, а не тени, – он взглянул на Маргариту и улыбнулся, – разрешите душе, освобожденной от ее телесной, грубой оболочки, восполнить рассеянность одного тела, всецело проникнутого земной дружбой. Ведь этот месье Коконнас – только человек: крепкий, смелый, представляющий собою тело, может быть, и красивое, однако бренное, как всякое живое тело – omnis саrо fenum.

Хотя вышереченный дворянин с утра до вечера мне рассказывает о вас, хотя вы сами видели его в бою, смотрели, как он наносит небывалые во Франции удары, однако этот боевой мужчина, такой красноречивый перед тенью, не имеет смелости заговорить с живой женщиной. Вот почему, сам обратившись к тени королевы, он поручил мне говорить с вашей прекрасной телесной оболочкой и передать вам, что свое сердце, свою душу он кладет к вашим ногам; что просит ваши божественные глаза взглянуть на него с чувством сострадания, ваши горячие розовые пальчики – призывно поманить его, ваш звонкий музыкальный голос – сказать ему слова, каких нельзя забыть; но если сердце ваше не смягчится, то в этом случае он умолял меня пустить в ход мою шпагу – не тень ее, поскольку тень у шпаги бывает лишь при солнце, а, значит, шпагу настоящую, – и пронзить еще раз его тело, потому что не стоит жить, раз вы ему не разрешаете жить только ради вас.

Насколько речь пьемонтца отличалась жаром и веселостью, настолько воззвание Ла Моля было проникнуто чувствительностью, пленительной силой и нежною покорностью.

Анриетта, внимательно выслушав Ла Моля, перенесла свой взгляд на Коконнаса, желая убедиться, насколько выражение его лица соответствовало любовной речи друга. По-видимому, она была вполне удовлетворена; краснея, еле переводя дыхание, с улыбкой открывая два ряда жемчугов, оправленных в кораллы губ, она спросила у пьемонтца:

– Это правда?

– Дьявольщина! – воскликнул он, завороженный ее взглядом и пламенея огнем любви. – Правда! О да, да, мадам, все правда! Клянусь вашей жизнью! Клянусь моей смертью!

– Тогда подойдите! – сказала Анриетта и протянула ему руку, отдаваясь чувству, которое сквозило в томном выражении ее глаз.

Коконнас подкинул вверх свой бархатный берет и одним скачком очутился рядом с герцогиней. Ла Моль же, повинуясь жесту Маргариты, призывавшей его к себе, обменялся дамой со своим другом, как в кадрили.

В эту минуту мэтр Рене появился у двери в глубине комнаты.

– Тише! – произнес он таким тоном, что сразу потушил все пламенные чувства. – Тише!

В толще стены послышался лязг ключа о замочную скважину и скрип двери, повернувшейся на петлях.

– Мне кажется, однако, – гордо заявила Маргарита, – что, когда здесь мы, никто не имеет права сюда войти.

– Даже королева-мать? – спросил ее на ухо Рене.

Маргарита, схватив за руку Ла Моля, мгновенно устремилась к выходу; Анриетта и Коконнас, обняв за талию друг друга, бросились бежать за ними следом. И четверо влюбленных улетели, как улетают от подозрительного шума маленькие птички, только что целовавшиеся на цветущей ветке.

Обе пары едва успели убежать. Екатерина Медичи уже подобрала ключ ко второй двери потайного хода в то самое мгновение, когда герцогиня Невэрская и Коконас сбегали по наружной лестнице, так что Екатерина, войдя в комнату, могла слышать, как заскрипели ступеньки под ногами беглецов.

Она осмотрела все пытливым взором и подозрительно взглянула на склонившегося перед ней Рене.

– Кто был здесь? – спросила она.

– Любовники, вполне удовлетворенные моим заверением, что они любят друг друга.

– Пусть их, – ответила Екатерина, пожав плечами. – Здесь больше никого нет?

– Никого, кроме вашего величества и меня.

– Вы сделали то, что я вам сказала?

– Насчет черных кур?

– Да.

– Они здесь, мадам.

– Ах, если бы вы были еврей!

– Я – еврей? Почему, мадам?

– Вы бы могли прочесть замечательные книги, написанные евреями о жертвоприношениях. Я велела перевести для себя одну из них и прочла в ней, что евреи искали предсказаний не в сердце и не в печени, как это делали римляне, а в строении мозга и в форме букв, начертанных на нем всемогущей рукой судьбы.

– Да, мадам! Я сам об этом слышал от одного моего друга, старого раввина.

– Бывают буквы, – продолжала Екатерина, – начертанные так, что открывают путь для целого ряда предсказаний, но халдейские мудрецы советуют…

– Советуют… что? – спросил Рене, чувствуя, что Екатерина не решается продолжать дальше.

– Советуют делать опыт на человеческом мозге, как более развитом и более чувствительном к воле вопрошающего.

– Увы! Ваше величество хорошо знаете, что это невозможно, – сказал Рене.

– Во всяком случае, затруднительно, – ответила Екатерина. – Ах, Рене, если бы мы об этом знали в день святого Варфоломея… Как это было просто!.. При первой казни… я подумаю об этом. Ну, а покамест будем действовать в области возможного… Готова ли комната для жертвоприношений?

– Да, мадам.

– Пройдем туда.

Рене зажег свечу; судя по запаху от ее горения, то тонкому и сильному, то удушливому и противному, в состав свечи входило несколько веществ. Затем, освещая путь Екатерине, парфюмер первым вошел в келью.

Екатерина сама выбрала нож синеватой закалки. Две курицы, лежавшие в углу, тревожно вращали золотистыми глазами, когда к ним подходил Рене.

– Как будем делать опыт? – спросил он, взяв одну из них.

– У одной мы исследуем печень, у другой – мозг. Если оба опыта дадут один и тот же результат, то, значит, верно, в особенности если эти результаты совпадут с полученными раньше.

– С какого опыта начнем?

– Над печенью.

– Хорошо, – сказал Рене.

Он привязал курицу к жертвеннику за два вделанных по его краям кольца, положив курицу на спину и закрепив так, что она могла только трепыхаться, не сдвигаясь с места.

Екатерина одним ударом ножа рассекла ей грудь. Курица вскрикнула три раза, некоторое время потрепыхалась и околела.

– Всегда три раза! – прошептала Екатерина. – Предзнаменование трех смертей. – Затем она вскрыла труп курицы. – И печень сместилась влево, – продолжала она, – всегда влево… три смерти и прекращение династии. Знаешь, Рене, это ужасно!

– Мадам, надо еще посмотреть, совпадут ли эти предсказания с предсказаниями второй жертвы.

Рене отвязал курицу и, бросив ее в угол, пошел за второй жертвой, но она, видя судьбу своей подруги, попыталась спастись: начала бегать вокруг кельи, а когда Рене загнал ее наконец в угол, взлетела выше головы Рене и движением воздуха от взмахов ее крыльев загасила чародейскую свечу в руке Екатерины.

– Вот видите, Рене, – сказала королева, – так угаснет и наш род. Смерть дунет на него, и он исчезнет с лица земли… Три сына! Ведь три сына! – прошептала она грустно.

Рене взял у нее погасшую свечу и пошел зажечь ее в соседнюю комнату.

Вернувшись, он увидел, что курица спрятала голову в воронку.

– На этот раз не будет криков, – сказала Екатерина, – я сразу отрублю ей голову.

Действительно, как только Рене привязал курицу, Екатерина исполнила свое обещание и одним ударом отрубила голову. Но в предсмертной судороге куриный клюв три раза раскрылся и закрылся.

– Видишь! – сказала Екатерина в ужасе. – Вместо трех криков – три зевка. Три, всё три! Умрут все трое. Души всех кур, отлетая, считают до трех и кричат троекратно. Теперь посмотрим, что скажет голова.

Екатерина срезала побледневший гребешок на голове курицы, осторожно вскрыла череп, разделила его так, чтоб ясно были видны мозговые полушария, и стала выискивать в кровавых извилинах мозговой оболочки что-нибудь похожее на буквы.

– Все то же! – крикнула она, всплеснув руками. – Все то же! И на этот раз предвестие яснее, чем когда-либо! Иди взгляни.

• Предыдущая
• 51/140
• Следующая