Под белой мантией - Углов Федор Григорьевич - Страница 47
- Предыдущая
- 47/117
- Следующая
Феликс Витальевич любил оперировать. Не боялся трудных случаев, смело приступал к делу. Это импонировало. Я тоже не отказываю тяжёлым больным — наоборот, стараюсь брать их на себя, чтобы быть уверенным, что для их спасения использован пусть малейший шанс. Есть обоснованная надежда — не будешь оглядываться на «испорченную» статистику.
Однако прошло какое-то время, и у меня стала расти тревога. Смелость Феликса Витальевича, явно опережавшая его умелость, объяснялась, скорее всего, непомерным тщеславием. Он во что бы то ни стало хотел блеснуть, искал в институте тот или иной «объект» для какой-нибудь очередной уникальной операции, которой можно было бы удивить мир. Его прельщала лёгкая слава и не тяготили ненужные жертвы.
Невольно усомнившись в его способностях хирурга, я позвонил на кафедру, где он работал до прихода к нам в институт. На обеих кафедрах, где он работал, ему дали неблестящую характеристику. Да, он смелый хирург, но его смелость превышает умелость. Операционная смертность у него во все годы была очень высокой.
— Недавно, — сообщили с одной кафедры, — мы специально проанализировали исходы операций каждого хирурга отдельно у нас на кафедре. И оказалось, осложнений и смертельные исходов, имевших место в клинике, больше половины падают на операции, которые производил профессор Балюк.
Я вызвал Феликса Витальевича к себе в кабинет. Сказал, что на него как заместителя директора смотрят все врачи, — у него они учатся не только технике, но и тому, как ставить показания, как относиться к больному, что плохо подготовленные операции и большая смертность, во-первых, вообще непростительны и не соответствуют духу, в котором воспитан коллектив, а во-вторых, подрывают его собственный авторитет.
Феликс Витальевич по обыкновению держался очень скромно, виновато улыбался, прикрывая рукою рот, и заверил, что всё осознал, что подобных ошибок конечно же не повторит. К сожалению, это было сплошное притворство. Практику он не изменил, а защищать авторитет принялся по-своему. Скоро я понял, чего именно «не принимает его душа». В первую очередь — как раз порядка.
Когда ему ни позвонишь, когда ни спросишь секретаря Феликса Витальевича в институте нет. Как потом выяснилось, он работал по совместительству консультантом на заводах, производящих медицинскую аппаратуру. Совместительство оформил какими-то неведомыми мне путями. Научными изысканиями сотрудников — своими прямыми обязанностями — занимался спустя рукава. На дисциплину смотрел как на помеху. Зато энергично вербовал сторонников.
Беря пример с заместителя директора, некоторые заведующие отделами и лабораториями, а за ними и рядовые врачи стали опаздывать на утреннюю конференцию, рано уходить со службы, не выполнять вовремя научные планы. Однажды я сознательно пришёл не к началу утренней конференции, а когда она уже заканчивалась, и, стоя в стороне, услышал, как пренебрежительно Феликс Витальевич высказывался о диагнозе, показаниях и даже о методике моих операций, давая понять, что институт погряз в консерватизме, что здесь нет свежей, здоровой мысли, игнорируют прогресс в хирургии, в частности пересадку органов, и т. д. Многие встретили его слова с сочувствием. Было ясно, что заместитель раскалывает коллектив.
Тут надо немедленно наводить порядок железной рукой. Однако этому мешали частые поездки за рубеж, в Москву или на очередную пульмонологическую конференцию в отдалённых районах страны, от которых я не мог и не имел права отказываться. В моё отсутствие Феликс Витальевич оставался полным хозяином, сметая всяческое сопротивление тех, кто с ним не соглашался.
Возвращаясь из продолжительных командировок, я находил в лабораториях и в отделах новое оборудование, удобную мебель. Оснащением у нас ведали несколько товарищей, но как-то так выходило, что докладывал о приобретениях заместитель. Феликс Витальевич подробно изображал хождения за тем или иным аппаратом, и всегда героем оказывался он сам. Ненавязчиво, исподволь подводил меня к мысли, что, не будь его в институте, мы ничего бы не добились, никто бы нам не помог. Надо признаться, в чём-то он был прав: у Феликса Витальевича были обширные связи, он действительно многое добывал через друзей. И ещё в своих рассказах не забывал упомянуть меня, подчеркнув значение моего авторитета. Вот так: в глаза — одно, а за глаза — совсем другое.
Я, конечно, понимал, что это ложь, мне было и неловко за него, и обидно, что он меня так бесцеремонно дурачит, но, довольный хозяйственными успехами, я прощал заместителю неумеренную лесть, относил её к не столь уж порочным особенностям характера. И сильно ошибся. Страстишка эта отнюдь не невинна. Лесть — тот же обман, а обман ничего хорошего не сулит.
Главное же, что больше всего смущало, — как быстро молодые врачи усваивали небрежное отношение к больным. Чему учили их старшие коллеги, подавая пример каждодневным подвижническим трудом? Пациентов необходимо любить, как своих близких. Не важно, произведена редкая операция или ординарная, принесёт она славу или никто на неё не обратит внимания, а важно, что конкретный человек встанет на ноги, вернётся в семью и на работу. На худой конец, получит облегчение, что продлит ему жизнь. В этом смысл и радость нашей профессии, при этом условии только и можно испытывать глубокое удовлетворение. Под влиянием же Феликса Витальевича, казалось, охотно были преданы забвению все нравственные уроки. Разговоры пошли лишь о том, кто сколько сделал тех или иных операций, кому ещё сколько нужно сделать и каких, чтобы набить руку, попробовать нечто новое. Но ведь за любым хирургическим экспериментом стоят люди, за любым осложнением, неудачей по пятам следует людская трагедия!..
Однажды мне доложили, что больного, которого по моей рекомендации поместили в институт, выписывают без операции. Я потребовал объяснений у лечащего врача, старшего научного сотрудника.
— Мы посоветовались с Феликсом Витальевичем и решили: незачем с ним возиться, если человеку семьдесят девять лет.
Откровенный цинизм, жестокость были возмутительны. Я предложил подать заявление об уходе. Видимо, на врача это подействовало отрезвляюще. Через некоторое время он извинился и попросил оставить его хотя бы ординатором. Я не возражал: специалист хороший, а гуманизму пусть поучится под руководством более опытных товарищей.
…Привезли к нам молодую женщину с неясным диагнозом. Непонятная слабость, временами отёки и упорные, изнуряющие головные боли. Со стороны сердца и лёгких никакой патологии. А вот в почках выявили недостаточность функций. По рентгенограммам видно было, что они уменьшены в размерах. На этом основании поставили диагноз: сморщенные почки.
Больная подлежала более тщательному и всестороннему изучению. Предстояло провести внутривенную пиелографию и ангиографию — контрастное исследование почек, лоханок, мочеточников и почечных сосудов; кроме того, установить функцию почки. Тогда уже, уточнив с нефрологом бесперспективность терапевтического лечения, рассматривать вопрос о возможности пересадки почки. Подготовиться к пересадке органа — значит определить биохимические показатели крови и отдельно кровяных элементов, подобрать иммунодепрессанты для подавления реакции отторжения. Только после этого искать донора, хоть в какой-то мере подходящего по биологической совместимости. Ничего из этого не было осуществлено, потому что вопрос о пересадке почки ещё находился в стадии обсуждения.
В это-то время к нам доставили человека, пытавшегося покончить с собой. Его сняли с петли живого, но, судя но некоторым признакам, кора мозга уже не функционировала. Решив, что кора погибла безвозвратно и реанимационные мероприятия бессмысленны, Феликс Витальевич тут же вечером, прямо-таки с бухты-барахты, захотел произвести пересадку почки самоубийцы больной женщине. К счастью, дежурившим врачам удалось отговорить его от столь рискованного шага.
Я был взбешен таким преступно-легкомысленным отношением заместителя к чужой жизни. Между нами состоялся тяжёлый разговор. К моему удивлению, Феликс Витальевич не был ни смущён, ни обескуражен. Сидел спокойно, невозмутимо, а когда я кончил, встал и резко сказал:
- Предыдущая
- 47/117
- Следующая
