Кино. Легенды и быль - Павленок Борис Владимирович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/42
• Следующая

Не понадобилось много времени, чтобы понять: мы получили в вожди Союза пустышку. Практических дел по «перестройке» и «ускорению» не последовало, если не считать антиалкогольной кампании. Поддержанный вторым секретарем ЦК Егором Кузьмичем Лигачевым, по слухам, выходцем из старообрядческой семьи, генсек дал команду рушить спиртзаводы и вырубать виноградники. Следствием явилось разливанное море самопального питья и обвал государственного бюджета. Но это, как и другие практические вопросы экономики и государственного строительства, похоже, мало волновало вождя коммунистов. Я помню только бесконечные речи и ни одной продуманной акции по подъему производства. Перестройку просто-напросто заболтали, а дела в промышленности и сельском хозяйстве шли все хуже и хуже. В магазинах опустели полки, а очереди опоясали прилегающие к торговым точкам территории. Генсек обратился к опытным партийным кадрам с призывом дать свои соображения по совершенствованию и демократизации управления. На этот крючок попался мой старый товарищ Станислав Пилатович. О его судьбе рассказала мне бывший заместитель председателя Совета министров республики Нина Снежкова.

Вскоре после нашей с Пилатовичем встречи в Варшаве, в день восшествия на партийный престол Горбачева, он получил приказ явиться в Москву к Суслову[7]. Три дня просидел в приемной у него, но так и не был допущен к особе. В МИДе ему сообщили, что по требованию главы польского государства он отставлен от должности. Пан-товарищ Герек выразил неудовольствие излишней осведомленностью советского посла — видя нарастание антирусских настроений в Польше, Пилатович послал аналитическую записку в Москву, и кто-то подробно информировал об этом пана-товарища. Тот потребовал убрать слишком настырного посла. Пилатовича вывели из кадров МИДа и уволили, что называется, без выходного пособия. Отсидев бесплодно в приемной «серого кардинала», уехал в Минск. Возвращаясь на родину, он не питал радужных надежд. Его любил партийный актив республики за честность, прямоту, уважительность в общении с людьми и демократичность. При выборах первого секретаря ЦК Белоруссии, после отъезда Мазурова в Москву, он котировался на этот пост наравне с Машеровым. Пленум при незначительном перевесе голосов избрал Машерова: ты помоложе, Стас, и еще успеешь порулить. Но Стас счел за благо покинуть пределы родной республики, понимая, что двум медведям в одной берлоге не ужиться. И вот теперь приходилось возвращаться. Должность ему подобрали не обидную — первый заместитель председателя Совета министров. Ему бы отсидеться в тиши, но, не привыкший есть свой хлеб даром, Стас активно взялся за работу, не поняв, что в республике есть только один человек, которому дано судить, что такое хорошо, что плохо. Окончилось тем, чем и должно было. При обсуждении одного из вопросов на бюро ЦК его точка зрения не совпала с позицией хозяина, и это было не впервой. Вышел бурный разговор, после которого Стас тут же написал прошение об отставке и вышел с заседания бюро пенсионером. Затаиться бы на даче, но партком ЦК, следуя предложению Горбачева собрать партийную мудрость воедино, попросил: «Напиши, Станислав, свои соображения, ты человек мудрый». Он отослал в Москву прожект, опираясь, естественно, на опыт республики. Записка вернулась в Минск на «реагирование», как заурядная жалоба пенсионера с просьбой «принять меры». Меры были приняты. Машеров пригласил старого товарища — в комсомоле работали вместе — и сказал:

— Если ты еще будешь писать на меня доносы, исключим из партии, со всеми вытекающими последствиями.

Вернувшись на дачу, Станислав выстрелил в себя из охотничьего ружья. Двое суток врачи боролись за его жизнь, говорят, он очень не хотел умирать. Как живой стоит передо мной облик красавца-брюнета, белолицего и сероглазого, с внимательным взглядом, неторопливой, негромкой речью, товарища чуткого и справедливого.

Машеров ненадолго пережил его. Я еще работал, и мы с женой поехали на лечение в Карловы Вары. Очень обрадовались, встретив там друзей юности — первого секретаря Витебского обкома партии Сергея Шабашова и его жену Нину, а также супругу Машерова, очаровательную и скромную женщину Полину Андреевну, которую тоже знали с юных лет. Петр Миронович приехать не смог — шла уборочная кампания, а он любил сам приглядеть за всем. Осенняя пора в Карловых Варах неповторима золотом увядших кленов, тишиной прозрачного леса, безлюдьем серпантинных троп, и мы часами бродили по невысоким горам. В тот день все впятером после прогулки подходили к корпусу и увидели у входа сотрудника охраны Машерова и медицинскую сестру. Полина Андреевна рванулась вперед и вскрикнула:

— Что-то с Петром случилось!

Я на всякий случай придержал ее за локоть. Охранник громко возвестил (Полина в молодости утратила слух):

— Полина Андреевна, мы привезли вам скорбную весть — Петр Миронович погиб.

Она разом сникла и, прижав голову к моему плечу, проговорила, не обращаясь ни к кому:

— Всю партизанку я не отходила от него ни на шаг, берегла, как могла... А тут... Первый раз я поехала без него на отдых, бросила одного. И вот... — Она пыталась удержать слезы, но они хлынули разом, женщины повели ее в помещение.

Подробности рассказал мне капитан из «девятки» и Сергей Шабашов, ездивший на похороны. Воскресным утром Машеров поехал по колхозам проверить, как идет уборка картофеля. Бронированная «чайка» была в ремонте, и он отправился на обычной. Машины сопровождения белого цвета — он не любил «канареек» автоинспекции — шли с большой разбежкой. Неподалеку от Орши первая машина отогнала к обочине «ЗИС» с прицепом и пассажирский автобус, затем помчалась дальше. Шофер грузовика, решив, что дорогу требовала белая машина, стал выворачивать к середине шоссе, и «чайка» Машерова врубилась почти в бензобак грузовика. Скорость была под 140 километров, а водителю за 60 лет, и он не успел среагировать на помеху. Погибли трое — Машеров, водитель и сотрудник охраны. Суд не нашел злого умысла или неправомерных действий со стороны водителя грузовика. Полина Андреевна просила не судить строго колхозника, отца троих детей. Потом, в разгуле перестроечных страстей пошли слухи, что смерть Машерова — дело рук спецслужб. Думаю, что это была просто дань моде времени, когда чекистов винили во всех грехах. Машеров никому не переходил дорогу и никому не мешал. Белоруссия его любила, как никого ни до, ни после. На похороны шли толпами, пешком за сотни километров. Присутствие ЦК КПСС было на уровне вторых лиц.

Горбачева, ясное дело, горе белорусского народа не касалось. Он раскручивал перестройку, или, вернее, себя на волне перестройки. Его влекли заоблачные выси, вселенский масштаб и стремление въехать в историю человечества на белом коне. С пылом и страстью неумного старшеклассника он возгласил: «Давайте дружить!» Это «ноу-хау» преподносилось миру, как великое откровение, образец нового политического мышления. «Новое мышление» должно было положить предел войнам и распрям, а также всяческим классовым, расовым и национальным противоречиям. Кочуя из страны в страну, новоявленный «мессия» раздавал улыбки и авансы. Рядом с ним неизменно маячил исполненный державной озабоченности постный лик «первой леди», Раисы Максимовны. Перед объективами телекамер она норовила стать так, чтобы быть всегда чуть-чуть впереди «Миши», а вскорости выявилось, что Политбюро обрело в ее лице самого главного консультанта и советчика. Россия, особенно ее женская часть, дружно возненавидела «первую леди». Бабий глаз сразу разобрал, кто в государственной спарке является ведущим, а кто ведомым. Мир посмеивался наивности и бесплодности призыва к «новому мышлению», но охотно аплодировал советскому лидеру, ибо, разглагольствуя об общечеловеческих ценностях, он с завидным постоянством предавал интересы России, транжирил ее богатства. И не бескорыстно. В конвертах и чеках потекли сотни тысяч долларов — гонорары за прочитанные лекции, авансы за будущие книги. Самой крупной «взяткой» стала Нобелевская премия мира, что-то около миллиона долларов. Поощряя развязанную в прессе травлю прежнего руководства за «привилегии», чета Горбачевых заказала построить роскошную дачу в Крыму, сметная стоимость которой определялась примерно в 40 миллионов рублей (доллар в то время оценивался в 60 копеек).

• Предыдущая
• 36/42
• Следующая