1905 год. Прелюдия катастрофы - Щербаков Алексей Юрьевич - Страница 18

Мы вышли из каморки и заглянули еще в несколько. Все каморки были похожи одна на другую и производили угнетающее впечатление. У нас пропала охота осматривать дальше – общую кухню, прачечную и помещения для семейных, где серая обстановка скрашивалась лишь одеялом, составленным из бесчисленного множества разного рода лоскуточков ярких цветов и которое покрывало кровать, завешенную пологом. Полог служил двум целям: с одной стороны, он должен был прикрыть нищету, с другой – он удовлетворял чувству элементарной стыдливости, ибо рядом стояла такая же семейная кровать с такой же семейной жизнью. Все это было слишком ужасно и подавляло меня, заводского рабочего, живущего более культурной жизнью, с более широкими потребностями».

Замечательно люди жили, не правда ли?

Но самое интересное в другом. Бунтовать против власти начинали как раз заводские рабочие. И заводилами среди них были те, кто очень неплохо зарабатывал.

Надо сказать, что власть предпринимала определенные меры для защиты прав рабочих.

В 1886 году был принят закон «о штрафах и расчётных книжках», который был призван положить конец беспределу фабрикантов, штрафовавших рабочих за всё на свете.

1885 год – запрещение ночного труда женщин и детей.

1886 год – закон об определении условий найма и порядка расторжения договоров рабочих с предпринимателями.

Для контроля за этими законами была учреждена новая бюрократическая структура – Фабричная инспекция при Министерстве финансов. Те, кто видел милую картинку «явление санитарного (пожарного) инспектора в магазин (ресторан)», поймут, что это была за кормушка.

В самом деле, фабричная инспекция практически всегда стояла на стороне предпринимателей. Дело тут не только во взяточничестве. Для чиновника предприниматель – «социально близкий». А кто такие эти работяги, которые вечно всем недовольны?

Так что даже немногочисленные законы об охране труда повсеместно нарушались, причем порой очень подлым образом. Например, заводской гудок, оповещавший о конце смены, давали на полчаса позже[26].

И по всей Руси великой начались стачки и забастовки. Вот пример того, что происходило на Невском заводе в 1894 году, в описании Ивана Бабушкина. Заметим, никакие революционеры тут ни при чем. Их влияние на заводах тогда было очень небольшим. Дело самое простое: под Рождество рабочие ждали во дворе зарплату. По какой-то причине она задерживалась уже второй день – а люди хотели нормально отметить праздник. Ну, и началось…

«Наша проходная подвергалась разрушению. Там били стекла и ломали рамы. С улицы на наши ворота летели камни и палки, брошенные с целью сбить фонари и орла[27]. Фонари скоро потухли, стекла побились, и, кажется, существенно пострадал также и двуглавый орел. После этого было прекращено бросание камней и палок в ворота, и тогда мы смогли выйти со двора завода на улицу. Проходная здорово пострадала и являлась трофеем взволнованной кучки смельчаков. Пробовали ее даже поджечь, но не удалось, и потому она стояла, как страшилище, в которое никто взойти не смел из страха, чтобы его не заподозрили, как сторожа, и не избили, поэтому же, очевидно, она и не была подожжена. Все внимание разбушевавшихся было обращено теперь на противоположную сторону завода, где на воротах никак не удавалось разбить фонари, а разбивать проходную не желали из страха повредить себе, так как в этой проходной хранились паспорта.

Рядом с воротами находилось длинное одноэтажное здание, в котором жил управляющий завода, человек, вызывавший у всех рабочих ненависть. Его-то и хотели наказать рабочие; но как это сделать? Пробовали раскрыть дверь, но не сумели и решали поджечь парадный вход.

– Керосину сюда, скорей! – кричали суетившиеся у парадного люди, но керосину взять было негде. Доставали из разбитых фонарей лампы, тащили к крыльцу и поливали собранную кучку разных деревянных щепочек.

Нужно сказать, что все это время толпа положительно запруживала улицу, и не было возможности проехать даже извозчику, но паровик с тремя, четырьмя вагонами продолжал ходить все время[28]. Опасаясь нападения рабочих, отчего могли пострадать прислуга и публика, машинист пускал полным ходом поезд, сам садился ниже окон, не наблюдая за путем, пока не минует завода. Рабочие страшно возмущались этим и потому кидали в поезд все, что попадалось в руки. Я видел, как один специально разбивал стекла в вагонах. Он направлял длинную палку, которая барабанила по окнам летевшего поезда, и редкое стекло оставалось цело. Публика от страха падала на пол вагонов и тем избегала возможных ударов от палок и камней. Удивительно, как не произошло при этом катастрофы. Рабочие легко могли положить что-либо на рельсы, и крушение было бы неминуемо. Очевидно, страх, что при этом пострадает много стоящих у завода рабочих, удерживал от такого поступка.

Одновременно с нападением на проходные толпа рабочих направилась и к заводской хозяйской общественной лавке. Эта лавка являлась бичом рабочих, в ней рабочий-заборщик чувствовал презрение к себе не только со стороны прохвоста, управляющего лавкой, но и всякого приказчика. Забирающий товар не мог быть требовательным за свои деньги, он получал то, что ему давали, а не то, что ему было необходимо. Особенно это чувствовалось при покупке мяса, когда давали одни кости, а будешь разговаривать, то выкинут из завода. Понятно, что во время такого протеста не могла уцелеть эта ненавистная для всех лавка, и, действительно, ее разгромили. Были побиты банки с вареньем, много других товаров было попорчено; сахар и чай выкидывали на улицу, посуду били и т. д.

Таким образом, как я уже говорил, попортили проходную и находящиеся в ней книги, побили фонари, пытались проникнуть в квартиру управляющего, который, запершись со своим семейством в квартире, чувствовал, что жизнь его висела на волоске, потом пытались поджечь эту квартиру и тоже не удалось, разбили лавку, попортили массу товара, начали бить стекла в главной конторе и у директора завода. Здание, в котором помещалась главная контора и квартира директора, находилось во дворе, фасадом к улице. В это здание швыряли куски каменного угля. Я тоже, было, схватил кусок угля, но не бросил. Однако больше всего гнева вызывала лавка. Туда все бежали, давя друг друга в узком итупом переулке. Все это продолжалось не меньше получаса.

Первым спасителем для управляющего явилась пожарная часть местной полицейской части, которая, расположившись около ворот дома управляющего, парализовала действия толпы в этом пункте. Вскоре прискакали казаки и встали вдоль улицы против завода. Узнавши о погроме лавки, они направились туда, но теснота проезда не особенно многим позволила въехать в переулок и к самой лавке. Несомненно, что распоряжавшиеся в лавке люди старались по возможности скорее выбраться оттуда, но все же возвращаться пришлось мимо казаков. Часть смогла перелезть через забор и выпрыгнуть во двор завода, избегнув встречи с казаками. Возле лавки было арестовано много публики, не принимавшей участия в погроме лавки, а только глазевшей на любопытное зрелище.

Вскоре после пожарных приехал с. – петербургский брандмайор, генерал Паскин. Он направился к корпусу главной конторы, но дверь оказалась заперта. Перетрусившие конторские заправилы не скоро впустили генерала, который, не зная сути дела, волновался, нажимая кнопку электрического звонка, и в то же время успокаивал небольшую кучку рабочих, человек в пятнадцать, говоря, что он пойдет в контору и распорядится, чтобы сейчас же начали выдавать жалование. Ему отвечали: ведь мы не бунтуем, а только ожидаем жалование, которого, очевидно, нам не желают выдавать. Наконец, дверь открылась, и генерал почти бегом поскакал вверх по лестнице в контору знакомиться с сутью дела. Публика начала стекаться к конторе, и минут через десять набралось больше полсотни. В это время сбегает с лестницы генерал и выходит к нам на улицу. Лицо у него красное, и, видимо, он в большом волнении. Надо полагать, что он остался не особенно доволен объяснениями в конторе.