Игра в прятки - Паттерсон Джеймс - Страница 6

• Предыдущая
• 6/56
• Следующая

В школе он и сам играл в футбол, причем играл неплохо, но бегать в толпе ровесников, беспорядочно пиная мяч, показалось ему занятием скучным и небезопасным.

Там же, на стадионе, футбол открылся Уиллу с неожиданной стороны, в действиях игроков присутствовали симметрия и геометрия, координация действий атакующих и красота, сравнимая с красотой неотвратимо стремящихся к берегу океанских волн. Один игрок, ловко контролируя мяч ногой, продвигался вперед, другой бежал рядом с ним, третий, рванувшись по краю, на ходу получил мяч через второго и свернул к центру, преследуемый одним из защищающихся, который в последний момент бросился в ноги нападающему и выбил мяч одному из своих.

В следующий момент все переменилось, и волна как будто покатилась назад. Защищающиеся превратились в атакующих, атакующие в защищающихся, и происходящее на поле напомнило калейдоскоп, подаренный Уиллу отцом на пятый день рождения.

И еще шум! Каждый раз, когда мяч переходил от одной команды к другой, каждый раз, когда форвард бил по воротам или голкипер отбивал мяч в немыслимом прыжке, зрители ревели так, словно дышали одними со спортсменами легкими, а когда счет был открыт, рев взлетел до такой высоты и достиг такой мощи, что Уилл всерьез испугался за барабанные перепонки.

В ту ночь к нему во сне пришла мать, и он, замерев от ужаса, видел, как она целует мертвые глаза отца, и слышал ее презрительный смех. Губы у нее были красные, и с них капала кровь.

"Знаешь, что ты наделал, Уилл?

Это все из-за тебя".

Однажды утром, несколько дней спустя, он нашел на улице Фулема брошенную собаку. Желто-коричневой масти бродяжка стала первым приятелем Уилла в дерьмовой старой Англии.

– Пошли, пошли со мной, песик, – сказал Уилл и погладил собачку по спине. – Пошли, Лесси.

Уилл направился в муниципальный парк, и одинокое животное потянулось за ним. Уилл не знал, что его разозлило, но что-то разозлило, причем очень сильно. Вообще такое случалось с ним часто после отъезда из Калифорнии. Точнее, после того, как отец утонул в бассейне. На Уилла самоубийство отца подействовало по-настоящему сильно. Он чувствовал себя виновным в его смерти. Более того, он убедил себя в том, что и сам закончит точно так же.

Уилл опустился на траву у небольшого пруда. Песик был рядом. Его новый приятель.

Он долго смотрел на собаку, потом покачал головой:

– Ты сделал большую ошибку, что остался со мной. Без шуток. Там, где я, там и беда.

Пес тявкнул и протянул ему лапу.

В жизни Уилла было много такого, что вызывало в нем злость: отец, Палмер, тетушки. Грудь ему словно стянул тугой ремень. В голове зазвенело. Перед глазами поплыл красный туман.

Он опустил руку в холодную воду, пошарил по мелкому дну, вытащил камень размером с кулак и ударил пса по голове. Потом ударил еще раз, и тот, скуля, завалился на бок. Печальный карий глаз смотрел на Уилла. Он продолжал бить, пока животное не затихло.

Уилл не знал, зачем или почему это сделал, пес ему нравился. Зато схлынула злость. Он почувствовал себя нормально. Точнее, он вообще почти ничего не чувствовал.

И еще Уилл сделал небольшое открытие: в нем определенно была хорошая сторона, но была и плохая.

Может быть, существуют два Уилла?

С самого начала Уилл знал, что его ждет великое будущее, хотя и не придавал этому большого значения. А вот другие придавали.

Уилл Шеппард стал самым юным футболистом из всех когда-либо игравших за первую школьную команду Фулема. В одиннадцать лет он упросил тренера позволить ему заниматься с командой, был немедленно включен в состав и в скором времени, не обращая внимания на насмешки товарищей, большинство которых были старше его на пять-шесть лет, вышел на первое место по забитым мячам.

В год, когда Уиллу исполнилось двенадцать, Фулем стал чемпионом среди школьных команд и продолжал побеждать до тех пор, пока его лучший бомбардир не закончил школу. В четырнадцать лет он установил рекорд, забив девять голов в игре, которую Фулем выиграл со счетом 12:0.

Легкий, хрупкий, длинноногий, он отличался прекрасной для своего возраста координацией движений и бегал, по словам тренера, быстро, «как стрела», не уступая в этом аспекте южнокалифорнийским хавбекам.

Тренировался Уилл не просто каждый день – он посвящал этому каждый свободный час и довел свое мастерство до совершенства, так что мяч казался просто придатком ноги или по крайней мере спутником, соединенным с ногой невидимой проволокой. По субботам и воскресеньям Уилл проводил на поле по шестнадцать часов. Его домом стал стадион, а не то дерьмовое место, где жили две тети и Палмер.

Местные газетные репортеры создали из Уилла легенду. Они всегда отмечали его в высшей степени бесшабашный стиль отъявленного индивидуалиста, приписывая эту черту американскому влиянию.

Но причина, конечно, была совсем в другом. Никто не догадывался, что Уилл сам, целенаправленно выработал и усовершенствовал свой стиль. Его цель состояла в том, чтобы не быть похожим на других, отличаться от всех, выделяться, а не в том, чтобы прослыть одиночкой. Уилл понял, что означает игра в его жизни: футбол был для него возможностью избавиться от одиночества и страха, не думать и никогда не вспоминать ни о предавшей его матери, ни об отце.

Футбол был его единственным оружием. Футбол должен был спасти его.

Весна 1985 года

Барри Кан работал со мной полтора года, и за это время я сбила пальцы почти до костей. Мы начали с текстов, постигая теории Боба Дилана, Джонни Митчелла, Роджера и Харта, Джонни Мерсера и других. Что касается теории самого Барри, то она заключалась в том, что упорная работа побеждает посредственность.

Он заставлял меня писать и переписывать, все глубже и глубже погружаться в прошлое, пока у меня не появлялось желание попросить его остановиться, дать мне отдых. Но я не просила, мне не были нужны никакие поблажки. Втайне я даже хотела, чтобы эта пытка не кончалась.

Барри был безжалостен, и я тоже. «Ты боишься. Прячешься за дешевыми рифмами и придуманными сантиментами». Или: «Ты вообще ничего не чувствуешь. Я знаю, потому что сам ничего не чувствую. А если равнодушным остаюсь я, то как, по-твоему, отнесется к этому публика? Мэгги, тебя распнут».

– Какая публика? – спросила я.

– А разве ты не видишь своих зрителей? Разве не чувствуешь тех, кто должен услышать твои песни? Если так, то убирайся отсюда. Проваливай. Не отнимай у меня время.

Так продолжалось до тех пор, пока результат не стал устраивать нас обоих, и тогда мы перешли к искусству композиции. Барри не снижал требований, но музыка давалась мне куда легче, чем слова. С ней мне было комфортно. Однажды Барри сказал, что я могу открывать и закрывать ее, точно кран в ванной. Похоже, он немного завидовал, и мне это нравилось – то, что я могу соревноваться с ним, быть на его уровне.

Наконец пришла очередь пения, и в этой области Барри проявил себя настоящим мастером. Он учил меня дикции, акцентированию, фразированию. Показывал, как держаться перед зрителями, как пользоваться микрофоном в звукозаписывающей студии. По его словам, у меня был естественный, не похожий ни на какой другой голос, но именно в этой сфере все решало мнение публики.

«Кто бы мог представить, что голос Боба Дилана так зацепит душу аудитории? Твой голос – нервный и одновременно открытый. Ты можешь легко менять модуляции, выражая любое настроение. Я люблю этот голос!»

Неужели? Наконец-то комплимент. Я постаралась запомнить его дословно.

Занятия проходили в студии «Пауэр стейшн», и я не только пела, но и исполняла роль мальчика на побегушках, удовлетворяя потребности Барри в кофе и сандвичах. Я носила высокие черные сапоги и длинный черный плащ. Я носила их везде. Я была «высокой блондинкой в плаще» и «эй, вы не принесете нам сандвичи?». Я была «конечно, никаких проблем. Что еще?»

• Предыдущая
• 6/56
• Следующая