Легкие миры (сборник) - Толстая Татьяна Никитична - Страница 35

Я народ не идеализирую. Я его люблю черненьким.

(Подвид этого народа, чуть в стороне, также заметаемый снегом, торгует водопроводной арматурой и книжками о принцессах и подвигах Сталина. Эта часть народа мне мало известна. Которые с книжками – это часто опустившаяся низовая интеллигенция: спившиеся школьные учителя, преподаватели гражданской обороны и тому подобные мужчины. Эти люди ничего не производят, не собирают, не квасят, не солят. Они сокрушаются о гибели империи.)

Вот я вошла в рыночные ворота, и весть о Женщине, Забывшей Свои Огурцы, немедленно пошла передаваться из уст в уста: от продавцов мотыля и опарыша – к продавцам сердца свиного и голени индюшачьей – к войлочным тапочкам – повдоль батареек и фонариков – мимо половичков и одеялок с тиграми анфас – к грибному и огуречному, окоченевшему, но зоркому народу.

– Баба Лиза! – закричали грибные, обхлопывая себя рукавицами. – Твоя женщина пришла! Которая кило огурцов!

Клюквенные махали мне рукавами, приветствуя.

Из-под еловых ветвей в розницу вынырнула баба Лиза и побежала к своим будто бы точным весам.

– Вчера бежала я за вами, бежала, все ноги стерла, – рассказала баба Лиза. – Прямо сердце захолонуло. А вас и след простыл.

– Как вы на таком ветру целый день? – спросила я.

– Такая жизень наша страшенная, – с удовольствием сказала баба Лиза.

Обретя огурцы и дав народу пищу для разговоров, я пошла себе в задумчивости в крытую часть, рассуждая про себя о том, к чему мне было ниспослано испытание и как технически оно было осуществлено.

Ну, технически оно было осуществлено методом отвода глаз и построения ложных воспоминаний. Потому что я прекрасно помню, как я укладывала огурцы в розовом рыночном пакетике на самое дно, рядом с банкой для рассола, а сверху положила баночку народного хрена, бесстрашно натертого лично бабой Лизой в рамках ее страшной жизни. А еще сверху встало ведерко с грибами и сбоку, чтобы не помялась, клюква. И вот все это был морок. Сон. Фата-моргана.

А в чем был смысл, в чем было задание? Зачем меня вернули на рынок?

На рынке ко мне подошла продавщица дорогих фруктов:

– Вот скажите, Путина переизберут?

– Не сомневаюсь, – сказала я.

– Но как же нам жить? – воскликнула она. – Мы абхазы, как нам жить?

Я не смогла усмотреть ясной связи между избранием Путина и абхазскими проблемами, для этого, наверно, нужно было быть Глебом Павловским или, на худой конец, Кургиняном, но кто бы по доброй воле стал Кургиняном? Огурчики свеженькие, которые она мне предложила, стоили 600 рублей. Были и по 250, но вялые.

– Так что же он, навсегда? – волновалась она.

– Думаю, да, – сказала я, вычисляя, сколько я готова отдать за два огурца для крабового салата.

– Так что же русский народ, он не встанет с колен?! – крикнула женщина.

– Не встанет, – заверила я. – Давайте мне мандаринов кило.

Купила и пошла себе мимо торговца, у которого мандарины брала вчера.

– Паччему не у меня сэводни?? – со злобой крикнул он и убил взглядом. У него была своя рыночная стратегия.

Что из этого предназначалось для меня? Какую роль мне предлагалось сыграть? Когда я добралась до дому и распаковала покупки, соленых огурцов опять не было.

Нигде.

В принципе тут не так далеко есть Псково-Печер-ский монастырь, можно было бы туда быстренько съездить поклониться. Но до Нового года не обернусь. Посмотрела «огурец» в Гугле. «Евреи плакали, вспоминая о дынях и огурцах египетских (Чис. XI, 5)». Не то. Мне нужна славянская мифология. Огурца не нашла. Нашла только Карну и Желю. Славяне, похоже, по огурцам не горевали.

…Карна и Желя в совокупности на слух дают холодец.

Вся наша Новослободская улица уставлена профессиональными попрошайками.

Некоторых я уже узнаю – они годами стоят беременные, жалобно скривив лицо, либо сгорбились над картонкой «подайте сыну на операцию». Одна, хроменькая, как-то стояла с детской колясочкой, в которой никого не было – так, тряпки. Протянула ко мне дрожащие руки – и, жалобно: «доченька, Христом прошу…» Я сунула руку в сумку (о этот миг надежды, да?), достала телефон и направила камеру на колясочку. С криком «ёб твою мать!» хроменькая обрела ноги и бросилась прочь, обогащая прохожих всеми словарными статьями, собранными Плуцером – Сарно и запрещенными Думой нашей народной, ненаглядной.

Есть одна бабка – крепкая, в сапогах «резиновые с золотом», любит располагаться у моего подъезда, прислонившись к водосточной трубе. Люблю, возясь с ключами, поговорить с ней. Если она принесла картонку с сыном и операцией – спросить, что оперировать будем, где и почем. Если у нее образовалась голодная дочь с больными внучатами – расспрошу, отчего она покупает себе юбки с люрексом (торчит из-под рубища), а не печет дома доступные пироги из дешевой муки «Предпортовая». Если просит безадресно – предлагаю ей вынести мой мусор на помойку – нетяжелый, и нести всего метров 150, а я бы заплатила рублей десять; право, не пожалела бы десятки.

Грязная ругань из уст милой бабушки скрашивает мои серые будни.

Помню, в девяностых в Питере, на Невском, лежал один молодой мошенник. Там есть такие магазины – несколько крутых ступенек прямо с тротуара. И дверь в какой-нибудь luxury shop – фарфор там, золотишко. Вот молодой человек лежал на этих ступенях, изображая, как я понимаю, ДЦП. Лицевые мускулы он полностью расслабил, только что слюна не текла; туловище распустил а-ля тряпичная кукла; ноги разбросал, как если бы силы покинули его. Но костюмер перестарался: один ботинок на ноге жулика был очень уж театрально расшнурован. Видно, что шнурки руками этак взбиты, не сами развязались. И будто бы этот ботинок сполз наполовину.

Предполагается, что люди приличные, жалостливые, деликатные не вглядываются в детали чужого горя, что разглядывать инвалидов – моветон. Так что молодой человек собирал себе деньги в шляпу и горя не знал. Тем более что богатые люди, пришедшие сюда покупать фарфор или золотишко, испытывали неудобство и торопливо подавали.

Я уважаю предприимчивость городских разводил, но в бизнесе их не участвую. Я люблю постоять, посмотреть, как это срежиссировано, какие у них маркетологические приемы. Вот этот ботинок меня привлек, я встала и глазею. Смотрю – инвалид напрягся, жизнь – в форме беспокойства – стала возвращаться в его обвислые черты. «Ты бы пересмотрел дизайн ступни, – говорю ему. – Перестарался ты, голуба».

Молодой человек ответил ясным злобным взглядом.

«Я бы вот что предложила, – говорю. – Ты с крылечка-то сползи и описайся. А ботинок, наоборот, крепко зашнуруй, потому что, когда бить начнут, тебе надо будет бежать быстро».

«Отойдите!» – прошипел увечный. Народ начал останавливаться. «Смотрите, – возвестила я народу, – смотрите, как врачует сила слова! Вот сейчас расслабленный встанет, возьмет постель свою и пойдет, славя Господа!»

И точно, расслабленный вскочил, в одно мгновение укрепил ногу в ботинке и исчез с невероятной даже для здорового скоростью.

Весь попрошайнический бизнес построен на желании человека быть хорошим. Любовь к себе хорошему, к себе жалеющему затмевает любой здравый смысл. При виде картонки «Подайте на похороны слепой матери» сердце наивного делает тройной перебой, реагирует на все три маркера: материнство, инвалидность, смерть. И откупается по всем трем направлениям.

Сколько ни пиши, ни говори, ни объясняй, что «матери» в переходах с полумертвыми младенцами на коленях, якобы спящими, – это чудовищные участницы чудовищного бизнеса, что младенцы эти накачаны какими-то снотворными, или наркотиками, или еще чем-то смертельным, что эти дети искалечены и скоро умрут, – сколько ни кричи про это, всегда прибежит толпа добротворцев, в основном женщин, и закричат в ответ, что лучше верить и подавать, лучше быть да, наивным, но зато сердечным, лучше поступить «по совести», нежели ожесточиться, цинично пройти мимо, etc.