Дежавю, или Час перед рассветом (Час перед рассветом) - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 59

• Предыдущая
• 59/60
• Следующая

«Посмотри на меня, Сашенька! Тебе не будет больно».

Лицо правнучки, самой маленькой, самой любимой его девочки, под толстым слоем воды. Сашенька не хочет умирать…

«Это не они! Слышишь ты меня?!» — Голос злой, настойчивый, прогоняет наваждение, сдергивает с истлевших костей пелену морока.

Это не они! Всем весом он наваливается на рукоять.

— Не смейте! Я вас уничтожу! — В голосе Чуда, всегда уверенном, всегда самодовольном — паника. Это хорошо, это значит, они на правильном пути.

— Мне кажется, вот это пригодится! — Теперь перед лицом врага он не один. Три мальчика, отчаянных, благородных, не по годам решительных, смотрят на него сверху вниз. В руке одного из них, толстого и неуклюжего, кисет с порошком из гарь-травы. Второй, долговязый, длинноволосый, высекает огонь, а третий смотрит на него, как на старого друга.

— Давай сделаем это, Санька! — говорит с улыбкой.

Гарь-трава вспыхивает белым пламенем, просыпается огненным дождем на старые кости, вырывает отчаянный крик из несуществующего горла. Чудо умирает во второй раз, на сей раз навсегда, и в душе, измученной, истерзанной, наконец-то воцаряется покой. Все, он отдал долги, довел начатое до конца, спас последнюю из своих девочек.

Сашенька безмятежна, как в детстве, много лет назад, смотрит на него ясным взглядом, и во взгляде этом узнавание.

— Деда?..

— Я люблю тебя, моя девочка. — В последний раз коснуться ее щеки, вдохнуть фиалковый запах ее волос. — Прости меня, если сможешь…

Все, теперь ему действительно пора. Теперь он может наконец уйти туда, где ждут его самые любимые люди. Как же хорошо!

Острое жало впивается в бок в тот самый момент, когда он готовится уйти. От боли перехватывает дыхание, откуда-то сзади доносится женский визг.

— Вы убили его! Ненавижу…

Дышать тяжело и смотреть тяжело. В мире живых — суета и неразбериха. Бьется в истерике тощая девчонка. Зарылся в пепел нож с волчьей рукоятью. На лезвии — кровь, его кровь…

— Дэн, братан, с тобой все в порядке?! — Длинноволосый парень с тревогой заглядывает ему в лицо. Губы его дрожат.

— Киреев, ты чего? Не вздумай умирать! — Второй, светловолосый, сдергивает с себя рубашку. — Ты потерпи, я сейчас… рану нужно перевязать…

И где-то там, в сгущающейся темноте, растерянный голос третьего:

— Денис, все кончилось! Ты только держись…

Все кончилось, и ему пора уходить. В истекающем кровью теле тяжело, невозможно вдохнуть полной грудью. Тот мальчишка, которого они так боятся потерять, выживет, он сильный. А ему пора…

— Дэн! — Щеки, уже немеющей, чужой, касается прохладная ладонь. — Не уходи! Не оставляй меня! Не смей уходить!

— Он останется. — Сил хватает только на то, чтобы улыбнуться. — Я уйду, Сашенька, а он останется. Ничего не бойся, ночь особенно темна перед рассветом. Уже скоро… Прощай, моя девочка! И прости…

Его мир изменился, раскололся на две части. Сама жизнь его теперь состояла из двух частей, чужого опыта, чужих, пахнущих пожарищем воспоминаний. В одной из этих жизней его убили. Кажется, два раза… А вторая половина, та, что осталась, отзывалась острой болью на каждый вдох, зябко куталась в наполненную голосами темноту.

— Ксанка, ты сидишь тут уже второй день. Иди отдохни, я тебя подменю. — Это, кажется, Лена разговаривала с хирургами, с Дэном все будет хорошо. Ему просто нужно время.

— Мне тоже. — Его руки коснулась горячая ладонь. — Мне тоже нужно время. Я уйду, как только приедет его жена. Обещаю.

— При чем тут его жена? — В голосе Гальяно — удивление. — Речь не о ней, а о тебе, Ксанка. Сколько часов ты уже на ногах? Как ты вообще до сих пор держишься?

— Это неважно. Мне не сложно, ты же видишь.

— Я вижу, что еще чуть-чуть, и ты упадешь. Я уже запретил Лене приносить тебе кофе. Ну зачем так? Он очнется, и вы…

— Он очнется, и я сразу уйду. Если только его жена не приедет раньше. Я все понимаю, Гальяно, меня не должно быть здесь. Это из-за меня он едва не погиб, но по-другому я не могу… Понимаешь?

— Не понимаю! Я ровным счетом ничего не понимаю. Это что, новое поветрие? Сначала сбежала Ангелина, теперь ты… Зачем тебе уходить, когда вы с Дэном наконец нашли друг друга? Он любит тебя. Елки, да он искал твою могилу все эти годы, думал только о тебе. Ты там совсем того… В этой своей Америке?! Уйдет она! Да поговорите вы сначала по-человечески! В глаза друг другу посмотрите!

— Он женат…

— Он женат! И это говорит мне специалист по добыванию информации! Очнись, Ксанка! Твоя информация устарела. Они разводятся. И знаешь, почему? Потому что все эти годы он любил только тебя. Считал тебя мертвой и все равно продолжал любить. Если только ты… — Гальяно замолчал. — Если только все это зря и твое сердце занято.

Ему нужно было открыть наконец глаза, дать понять, что в комнате они больше не одни, но не хватило решительности. Наверное, впервые в жизни…

— Да, мое сердце занято. — Голос Ксанки упал до шепота.

Вот и все, глаза можно не открывать…

— Оно занято вот уже тринадцать лет.

— То есть ты тоже того?! — По голосу было понятно, что Гальяно улыбается от уха до уха.

— То есть я тоже того. А как может быть иначе?

— Это очень хорошо! Это просто замечательно! Обожаю, понимаешь ли, воссоединять влюбленные сердца! Дэн, братан, открывай глаза! Я же вижу, что ты очухался. Нечего филонить, тут барышня тебя ждала аж тринадцать лет!

Тринадцать лет…

Он накрыл рукой Ксанкину ладонь и только лишь потом открыл глаза.

Больничная палата была залита солнечным светом, в настежь распахнутое окно врывался свежий ветерок. Жара спала. На широком подоконнике, беспечно болтая в воздухе ногами, сидел Гальяно. Он смотрел на них с Ксанкой строго и ласково одновременно, как на неразумных детей.

— Здравствуй, Дэн. С возвращением. — Сейчас, без темных контактных линз, с синими-синими глазами, с тем особенным, только ей одной присущим выражением лица, она больше не была холодной Алекс, она была его Ксанкой.

— И тебя… С возвращением.

Нужно было сказать что-то особенное, что-то такое, от чего все сразу станет на свои места и сердечная боль наконец отпустит, а у него никак не получалось. Сколько лет он представлял себе, какой могла бы быть эта их встреча, придумал столько нужных и правильных слов, а когда дошло до дела, растерялся.

Ксанкины пальчики под его ладонью вздрогнули, и Дэн испугался, что она уберет руку или вообще уйдет, как и собиралась, но она поступила иначе.

— Ты все слышал? — Ее лицо было так близко, что белые волосы щекотали Дэнову щеку. — Ты слышал, что я сказала?

— Да. И я слышал, что сказал тебе Гальяно. — Со стороны окна послышалось деликатное покашливание. — Я скучал по тебе, Ксанка. Ты даже представить себе не можешь, как мне тебя не хватало.

— Я могу. — Она улыбнулась светло и радостно. — Я тоже скучала… Как ты себя чувствуешь, Дэн?

— Хорошо. То есть теперь, когда ты нашлась, отлично!

— У тебя была клиническая смерть, братан! — ввернул Гальяно. — Нам пришлось нелегко. Если бы не Ксанка… Она тебя не отпустила. Я не знаю, как такое возможно, но, кажется, ты жив только благодаря ей и тому серому порошку.

— Это гарь-трава. — Ксанка смотрела ему в глаза. — Она многое может. Я присыпала твою рану, чтобы остановить кровотечение.

— Хирурги очень удивились, что ты вообще дотянул до больницы с таким ранением. Знал бы ты, с какой скоростью может бежать Туча, когда на руках у него… Сколько ты весишь? Килограммов восемьдесят? Вот, с ношей весом восемьдесят килограммов. Ты бы слышал, как, оказывается, он может орать на тех, кто не такой расторопный! Большой босс! Что еще скажешь… А Матюха! Чтобы остановить попутку, ему пришлось-таки пальнуть из своей любимой пушки в воздух — не по колесам, боже упаси! Теперь у него проблемы с местными органами правопорядка, но Туча обещал все уладить.

— А Леся? — Ему не хотелось спрашивать, но он должен.

• Предыдущая
• 59/60
• Следующая