Проснись в Фамагусте - Парнов Еремей Иудович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/38
• Следующая

Пришлось сходить самому. По-видимому, пакистанец не ощущал сильной боли. Во всяком случае, Макдональд застал его мирно спящим. Кровавые полосы, оставленные коготками Джой, чудесным образом затянулись и едва угадывались на тёмном, изрытом оспой лице. Оставалось только накрепко прибинтовать искалеченную руку к груди и предоставить Аббаса его судьбе. В сущности теперь он был совершенно не нужен австралийцу. Пусть пока отлёживается, может быть, пригодится на обратном пути…

Собираясь на другое утро в дорогу, он остановил пристальный взгляд на Джой, седлавшей каракового, нетерпеливо переступавшего забинтованными бабками мула. Ничто в облике итальянки не напоминало о вчерашнем инциденте. Сменив пропылённую рубашку на защитную блузу в стиле сафари, она весело щебетала, скармливая лошадям сахар с ладони.

Почувствовав, что за ней наблюдают, Джой обернулась и, увидев Макдональда, просияла дежурной улыбкой красивой, уверенной в себе женщины.

Караван тронулся, гремя щебнем и разноголосо позвякивая боталами. Облако пыли обозначило его след в первобытной пустыне, иссиня-чёрной под утренним небом.

— Ну, как прошла ночь? — осведомился Макдональд, поравнявшись с Томазо Валенти.

— Лучше не вспоминать, — нервно поёжившись, отозвался профессор. — Единственный сухой остаток от всей фантасмагории так это то, что я ощущаю себя абсолютно здоровым. — Он отрешённо сосредоточился, прислушиваясь к себе. — Совершенно, знаете, позабытое чувство…

— Я рад за вас, профессор.

— Неужели моя подагра решилась предоставить мне полную свободу? — Валенти залихватски подкрутил усы. — Или выгуливает, сволочь, на длинном поводке?

— Надейтесь на лучшее, — посоветовал австралиец.

— Ты слышишь, детка? — ликующе воскликнул профессор, обернувшись к едущей следом жене. — Я не чувствую подагры!

— Думаешь, помогли гейзерные ванны?.. О, я так счастлива, дорогой!

Макдональд вновь подивился самообладанию итальянки. Нехотя отводя взгляд от её отдохнувшего, великолепно ухоженного лица, он увидел ярко-оранжевую точку, которую просто нельзя было не заметить на аскетическом фоне пустыни.

Наведя бинокль, Макдональд не без удовольствия узнал бродячего йога в неизменной леопардовой шкуре, наброшенной поверх монашеского платья. Остановившись в нескольких шагах от «лендровера», он, опираясь о трезубец, внимательно рассматривал незавершённое изваяние.

И вдруг «лендровер» исчез с горизонта.

Монах по-прежнему стоял на своём месте, недвижимый, как изваяние, а кубообразной глыбы, отбрасывавшей короткую тень, не стало.

Макдональд, как ужаленный током, выпрямился в седле и обернулся. На спине приотставшего яка успокоительно блестело дюралевое зеркало контейнера.

Норбу Римпоче ощущал себя каплей, подхваченной вешним потоком. Напитанные светом струи несли его к вечному океану, где сливались воедино все реки земли.

Безначальный и бесконечный, заполняющий собой неисчислимые миры, Ади-будда, как звёздная бездна, распахивался в конце пути. И гасли, едва царапнув твердь, метеоры, и навсегда размыкали звенья жестокие цепи причин и следствий.

Вожделенная нирвана, блаженное ничто, в котором растворялись души, уставшие блуждать в лабиринте перерождений, рисовались странствующему йогу как звёздная ночь, отражённая в быстро текущей реке. Этот устойчивый образ был навеян не столько метафизическими откровениями тайных учений тантризма, сколько эвфемизмами, к которым так или иначе приходилось прибегать ламаистским богословам в их заранее обречённых на неудачу попытках представить себе непредставимое.

Вездесущность будды, учили Норбу наставники, заключается в духовном теле, которое и есть абсолютная пустота. Эта божественная эманация присуща всем живым существам, но подавлена в них бренным материальным началом. Сиюминутные устремления, ничтожные заботы о насущном, отвлекая от вечного, вращают колесо страдания, имя которому мир. Даже тела небожителей не свободны от круговорота санскары. Лишь подвижник, выбравший путь пратьекабудд, способен ещё при жизни проникнуть в освобождающее от плена иллюзий ничто.

Медитационные экзерсисы приносили Норбу день ото дня крепнувшее осознание своей личной причастности к абсолюту, нерасторжимой связи с одухотворяющей мироздание силой.

Здесь же, в долине, где даже самые сложные упражнения удавались с поразительной лёгкостью, Норбу окончательно уверовал в близость «другого берега», как именовалась нирвана в священной «Дхаммападе».

Заворожённый нездешним сиянием, он шёл через пустыню, не ведая зноя и жажды, не ощущая усталости, не нуждаясь даже в кратком ночном отдыхе. Ничтожные препятствия в виде несколько странных, следовало сознаться, не описанных в соответствующих трактатах фантомов лишь укрепили йога в верности избранного пути.

Разве не смущал коварный демон Мара видениями, то кошмарными, то прельстительными, самого учителя Шакья-Муни? И разве не победил в себе сомнения великий аскет, рождённый принцем?

Выросший в Трансгималаях, Норбу Римпоче никогда не видел автомобиля, но, разумеется, кое-что слышал об этих «повозках дьявола», отравляющих воздух тошнотворной гарью и нещадно давящих живых людей.

«Лендровер», за которым не было и тени следа от колёс, произвёл на него гнетущее впечатление. Вне всяких сомнений, коварные шимнусы продолжали строить козни. Поставив на пути босоногого аскета адскую колымагу, они задумали свернуть его с благой дороги. Так нет же, не бывать этому никогда!

Норбу вызвал в воображении устрашающий облик юдама, чьё имя тайно носил, и, заполнив пустыню до самых дальних гор человеческой и конской кровью, воздвиг медный остров, на котором могущественный покровитель мог проявить свою мощь. Теперь следовало произнести про себя чудотворную тарни — сокровенную формулу, побуждающую владыку к действию.

«Ом-ма-хум-сва-ха»! — пробуждая творящий космос, замкнулись в непостижимые разумению фигуры магические слога.

Охранитель взмахнул мечом, море пошло волнами, и нечестивое творение поглотила пучина. Затем все до последней капельки крови впитал раскалённый щебень.

Покончив с очередной проделкой шимнусов, Норбу Римпоче обратил просвещённое внимание на развалины, окружённые засохшим кустарником и чёрными, словно обуглившимися стволами неведомых деревьев. Он впервые видел такие уродливые колонны из белого камня, похожего на затвердевший сыр, и такие без всякой на то надобности заверченные лестницы. Недаром обнажённые изваяния подозрительно смахивали на дакинь — любительниц крови. Опытного охотника за чертовщиной ничем не проведёшь! Йог сразу догадался, что перед ним убежище прета — омерзительных созданий, обречённых за грехи на вечный голод.

Преисполненный отваги, как Дон Кихот, завидевший ветряную мельницу, он подтянул сползшую с плеча шкуру и устремился в атаку. Фортификационные сооружения врага человеческого были не в силах сдержать праведный натиск. Ороговевшие пятки топтали колючую проволоку, растирая её в кирпичную пыль, а ломкие лепестки штамбовых роз опадали, как сажа, от невесомого касания монашеского плаща. Волосатые пауки-птицеяды, оплётшие провалы арок, поспешно забились в дыры и трещины. Богомолы, попадав с ломких ветвей, притворились мёртвыми.

Блуждая в сумрачных коридорах, заваленных битым камнем и кусками обвалившейся штукатурки, Норбу заметил светлый клинышек под неплотно прикрытой дверью, чудом сохранившейся средь развала и запустения.

Дверь отворялась внутрь, и монах, осторожно нажав на неё плечом, не без любопытства заглянул в комнату. И то, что внезапно открылось в сандаловом дыму, до глубины души потрясло бедного отшельника, привыкшего, казалось бы, к лицезрению всевозможных фантасмагорий и давно победившего плоть.

С первого взгляда узнав в тройке пляшущих апсар[22] белую леди, с которой ехал из «Тигрового логова» в дзонг «Всепоглощающий свет», Норбу понял, что даже шимнусам не под силу подобное чародейство. Очевидно, сам Мара, демон смерти и тёмного вожделения, вознамерился скрыть за ложной завесой картины «другого берега». И этот бородатый служитель зла — Норбу сразу разглядел в Аббасе реальный человеческий образ — послан, чтобы питать своей жизненной силой омерзительных духов, принявших женское соблазнительное обличье. Всматриваясь в отуманенные курениями очертания, йог не знал, чему больше дивиться: белой леди, услаждавшей бесстыдным танцем головореза в чалме, или невиданной дьяволице с тёмной, как старая китайская бронза, кожей. Эта адская шакти была прекраснее всех! Она танцевала, дразня острым розовым язычком, с наслаждением, в самозабвенном порыве, и каждый мускул, каждая складочка её налитого неистовством тела упруго дрожали в такт танцу. Казалось, что миры рождаются и гибнут под ногами этой богини, чёрной, как Кали, — властительницы любви и смерти. Ни шимнусам, ни прета не под силу было сотворить подобное наваждение.

• Предыдущая
• 29/38
• Следующая