Дорогая Массимина - Паркс Тим - Страница 10

• Предыдущая
• 10/57
• Следующая

Если они не могут ничего предложить тебе, тогда ты подкинешь им пищу для размышлений.

В час пятнадцать погасло последнее окно, и внутренний дворик погрузился в глубокую тьму. Возможно, стоило подождать чуть подольше, но Моррис начинал всерьез замерзать, кроме того – его жгло желание действовать. Хватит! Зад у него окоченел, губы пересохли, кишечник бунтовал – такой нервозности Моррис не испытывал с ранней юности, когда сдавал экзамены. Его снедали возбуждение и страх. Следующие несколько минут решат все. А ведь он всегда отлично чувствовал себя именно в критических ситуациях.

Если бы жизнь действительно решалась на экзаменах!

Он шагнул к увитому лозой дереву, ствол которого поднимался до третьего этажа – к окнам семьи Феррони, старательно вытоптал пятачок земли у основания ствола, затем вскарабкался на несколько футов, ломая ветви и обрывая листья. А что, совсем неплохо… Надломив еще пару веток, Моррис спрыгнул вниз, выпрямился и задрал голову, вглядываясь в окна. Дырка нужна изрядная, чтобы создать впечатление, будто кто-то просунул сквозь разбитое стекло руку и открыл задвижку изнутри.

Достав из кармана большой камень, припасенный заранее, Моррис тщательно прицелился. Вот хрень-то… Слишком тесно, особо не размахнешься, придется бросать почти вертикально. Он еще раз прицелился, со всей силы швырнул камень и промахнулся. Камень отскочил от стены примерно в ярде от окна и с треском упал в заросли винограда. Шум стоял ужасающий: оглушительное шуршание листьев, стук камня о ветви и напоследок грохот удара о каменные плиты. Моррис метнулся к выходу на улицу, но у самой арки притормозил и прислушался. Только сейчас он понял, что буквально купается в поту. И какого черта он ввязался в эту глупейшую затею – и все ради какой-то дурацкой безделушки. Но ведь если не обнаружат следов взлома, он погиб! Достаточно десяти минут, чтобы выяснить, кто стащил статуэтку.

Постояв несколько минут под аркой, Моррис прокрался обратно во дворик и с удивлением обнаружил, что все окна по-прежнему черны. Похоже, никто в доме не проснулся. Он нашел камень рядом с чашей фонтана, потоптался под деревом и снова метнул снаряд – на сей раз с небольшой поправкой влево. Прямое попадание! Наверное, прижимистые макаронники вставили в окна самое дешевое стекло, потому что оно разлетелось на тысячу мелких осколков, ливнем хлынувших сквозь заросли виноградной лозы. Но не успели осколки достичь земли, как Моррис уже мчался по улице прочь от дома семейства Феррони. Свернув за угол, он перешел на шаг, сунул руки в карманы и, безмятежно насвистывая, бодро двинулся вперед – путь предстоял неблизкий, а последний автобус давным-давно ушел. С губ Морриса слетала мелодия сладкого госпела «Когда святые маршируют».

Статуэтку Моррис нахально водрузил на журнальный столик, рядом с фотографией матери, и время от времени поглядывал на нее поверх книги. Придется подождать до понедельника или вторника, чтобы узнать из газет, сколько вещица стоит. Но он ведь никуда не спешит. Честно говоря, Моррис вообще не был уверен, что его интересует цена статуэтки, он еще не решил, станет ли продавать эту малютку. Сейчас он просто наслаждался, глядя на гладкую бронзу: колени, бедра, груди, руки и тонкое лицо, вся фигура устремлена вверх. Он оставит ее у себя, черт возьми, если только не дойдет до крайности. Возможно, даже купит для нее изящную подставку.

Моррис включил диктофон, с готовностью отозвавшийся тихим шорохом.

Если хочешь знать разницу, папа, между воровством и эксплуатацией, то вот она: при эксплуатации жертва понимает, что ее дурят, как тебя дурят на заводе, но жертва вынуждена мириться с этим, чтобы, как ты говоришь, зарабатывать себе на хлеб насущный, и потому изо дня в день терпит унижение. А кража – куда более благородная операция. Жертве воровства вовсе нет нужды признавать свой крах, никто не глумится над ее гордостью и свободой. Отсюда следует, что воровство куда честнее и нравственнее эксплуатации.

Первого июня отключили газ, что было вполне естественно, поскольку Моррис так и не оплатил счет за зимние месяцы. Он этого ждал. Тем не менее, это ожидаемое событие ввергло его в глубокую депрессию, в то беспросветное уныние, что заставляет бежать из дома в поисках общества: учеников, соседей и даже соплеменников из англо-американской общины с их нелепыми вечеринками, где подают сосиски с пюре и дешевое вино. Готовясь к такому сборищу, Моррис долго и тщательно подбирал одежду, не желая надевать ничего дорогого, но в то же время стремясь выделиться из джинсово-футболочной компании. Оказавшись в доме на улице Дьетро Дуомо, он забился в угол обшарпанной гостиной, пытаясь выловить из пьяного трепа, нет ли у кого-нибудь идей, как подзаработать деньжат летом.

Во вторую неделю июня школы закроются, да и большинство частных учеников наверняка возьмут летний тайм-аут, обрекая эмигрантское сообщество репетиторов на три месяца нищеты. Дабы сэкономить на плате за жилье, почти все преподаватели отправятся автостопом в итальянскую глушь или, что еще дешевле, укатят домой, чтобы снова собраться осенью, когда откроются школы, а все те же убогие комнатушки и лачуги с готовностью распахнут свои неказистые двери.

Летняя угроза, маячившая впереди всепоглощающей, исходящей жаром пустотой, когда нечего делать и нечего тратить, ввергала Морриса в пучину жалости к самому себе. Он бесприютный горемыка – вот он кто такой, и в этом вся беда. Он сирота, в самом глубинном, духовном смысле этого горчайшего слова. Он ничтожная тварь, ему неведомы ни достоинство, ни людское признание. Ничтожество, которому недоступен отдых. Моррис представлял, как проведут летний сезон благородные итальянцы из высшего общества, как станут они дефилировать по тенистым городским площадям, бродить по залитым солнцем берегам озер, выставляя напоказ ухоженные тела и сногсшибательные туалеты.

Бедность терпима в Англии, сердито объяснял Моррис худой хромоножке Памеле Пиннингтон, уроженке Восточного Кройдона, этого лондонского квартала нищих снобов. В Англии бедность не порок, вся страна носит ее личину, богатые стыдятся собственных денег и прячут свою роскошь подальше от людских глаз, тогда как бедные гордятся своими лишениями, словно это знамя или боевые шрамы.

– Но в Италии бедны только глупцы, – вздохнул Моррис. – Здесь все могут воочию убедиться, сколь восхитительна жизнь, когда есть деньги.

Неужели он действительно так думает, искренне удивилась Памела. А она-то считала, что Италия притягательна прежде всего своей свободой и отсутствием условностей. Если у тебя есть друзья и крыша над головой, о деньгах можно и не думать. Моррис наблюдал за девушкой, за ее нервными пальцами, которые судорожно сжимали пивную кружку, до краев наполненную вином, и раскаивался, что так необдуманно разоткровенничался. Одета Памела была в грязную футболку, под которой не было лифчика, так что любой мог проникнуться жалостью к ее грудкам-соскам, и даже задумчивые карие глаза с длинными ресницами не могли исправить положение.

– Вероятно, вы правы, – вежливо отвечал Моррис, стараясь выпутаться из ловушки, куда загнал себя сам. Не будучи дамским угодником, он, тем не менее, предпочитал, чтобы женщины были красивыми.

– Можно устроиться экскурсоводом, – перебила его подошедшая Марион Робертс.

Марион была высокой крашеной блондинкой с лицом, разрисованным под старинный английский леденец, – такие девицы часто попадаются в районе Камден-маркет и Портобелло-роуд, битком набитом антикварными лавками. Одна из тех идиоток, что вьются вокруг этого придурковатого Стэна.

– Да наври им с три короба, будто ты учился в университете и знаешь историю города, – и они как миленькие преподнесут тебе работу на блюдечке с голубой каемочкой.

Но мысль о том, чтобы водить по улицам и площадям древней Вероны стариканов из Ярмута, которые будут суетливо фотографироваться под балконом Джульетты, нескончаемо жаловаться, что тут не сыщешь приличной пивной, и хихикать над названием пьяцца Бра,[29] была настолько дикой, что не могла привидеться Моррису даже в кошмаре.

• Предыдущая
• 10/57
• Следующая