Страницы незримых поединков - Альтов Владимир Григорьевич - Страница 11

Рейн отдал письмо Сапожкова, которое было как бы мандатом, располагающим к доверию. Рындин прочитал его, но ничего не сказал. Рейну другого не оставалось, как продолжать разыгрывать роль удалого молодца, готового полной мерой черпать все радости жизни.

— Да у нас всяк выпить не дурак, жесткой дисциплиной не страдаем, — смеясь говорил он, рассказывая о вольной жизни в отрядах Сапожкова. — И набираем к себе все больше народ состоятельный, не какую-нибудь голь перекатную. Живем — не тужим. Четырнадцатого июля взяли Бузулук, казну вмиг разнесли. Правда, не скажу, что в ней денег много было. Но зато поработали в мануфактурных складах и в продовольственных тоже.

Рындин слушал, скептически улыбаясь.

Их столик стоял у окна, в стороне от других. Говорить можно было, не опасаясь, что услышат посторонние. Да вряд ли это было возможно в таком шуме.

Рындин протянул портсигар, лицо его заметно посуровело:

— Не о том мы говорим. Главное — идея. Я так понимаю. Завтра я вас кое с кем познакомлю. Люди верные.

— Надеюсь. Там я зачитаю воззвание Сапожкова. Разумеется, сюда я его не взял, — посерьезнел Рейн и, выпустив струйку дыма, многозначительно добавил: — Времени нельзя упускать. Наше дело правое: мы боремся за истинно Советскую власть. Эта же, ныне существующая, творит насилия над народом, ибо он ей чужд, она делает то, что ей выгодно. Мы за полную свободу, равенство, свободную торговлю. Никаких сдерживающих факторов.

Глаза Рындина вдруг стали проницательными и злыми:

— Положим, не Сапожков — пророк в нашем Отечестве. Но не в этом дело. Главное — народ очнулся как раз вовремя, пока петля не затянулась. И деревня, без сомнения, будет на нашей стороне. Уж больно взыгрались ходоки от продразверстки в последнее время.

Он достал из кармана носовой платок и вытер вспотевшее лицо. Влажные короткие волосы над узким лбом слегка взъерошились, и от этого Рындин вдруг стал похож на задиристого петуха, готового к бою. Рейн подумал, что лицо его собеседника меняется беспрерывно.

За ближайшим к ним столом громко спорили двое прилично одетых мужчин. У одного, плотного, с раскрасневшимся лицом, в густой черной бороде застряли две красные икринки и смешно тряслись, когда тот с жаром что-то доказывал. Сквозь шум доносились звуки скрипки. В центре зала танцевали пары.

Рейн видел, что здесь, в этом ресторане, никому ни до кого не было дела. Ему вдруг стало противно от этого веселья нараспашку, всей пьяной, душной атмосферы.

— Ну что, встречаемся завтра вечером? — спросил он.

— Давайте условимся так. Днем вы найдете дом с голубыми ставнями, что напротив городского приюта. В 23.00 милости прошу.

Они расстались.

На другой день Рейн нашел нужный дом. Сквозь густые кусты пыльной сирени те самые голубые ставни едва можно было различить.

«Почему он назвал приметы, а не конкретный адрес? — подумал Рейн. — Скорее всего, чтобы легче найти. Рындин, конечно, не подозревает, что я не впервые в Актюбинске». И он вспомнил свою первую операцию, которую считал посвящением в чекисты.

Это было почти год назад. В городке, освобожденном от дутовцев, собралась всякая контрреволюционная нечисть. Эсеры и меньшевики устроили заговор в 1-м кавалерийском полку. Сделать это было несложно — среди военнослужащих набралось немало людей, которых не устраивала Советская власть. Кто имел свои убеждения, а кого понесло в мутном потоке и закрутило с мусорной пеной. И вот во всем этом предстояло разобраться, сделать доступным и понятным все темное, запутанное, чтобы потом разрубить весь узел заговора.

Ситуация сложилась не простая. Вместе с Численко они должны были втянуться в трясину контрреволюционного болота, прощупать все возможное и невозможное. А уж как они старались! В доверие входили — мол, душит всех Советская власть, крыли ее на чем свет стоит.

Шаги делали правильные — поверили им здесь, на этом вспученном ненавистью вулкане.

А дальше так: об одном услышали, другое вычислили, о третьем догадались, в четвертом сами руку на пульсе держали. Обследовали местную контрреволюционную верхушку — и гражданскую, и военную. Вывернули наизнанку и подвизгивающий этой братии народец.

Рейн знал, что такой же работой одновременно с ними занимались еще шесть человек, но имена их ему не были известны.

Не один день прожили они в той зловещей мгле, ступая на ощупь. Но игра стоила свеч! Заговор был раскрыт.

И вот теперь он занимался, в сущности, таким же делом, только в иных условиях.

Рейн шел к Григорию Кузьмичу и думал, что и сейчас любой неверный шаг может стать последним в жизни.

У фотографа он узнал, что Серов уже прибыл в город и, как было условлено, устроился на рекомендованной квартире. Пока все шло по плану.

Рейн попросил Григория Кузьмича передать в уездную ЧК, где и когда намечен сбор. Это они должны были знать. Вместе с тем он считал, что арестовывать заговорщиков там, на квартире, не имело смысла. Пойти на такой шаг — значило выпустить вожжи, с помощью которых можно вытянуть всю повозку. Но чекистам надо было связаться с особым отделом полка, чтобы там знали о предстоящей работе.

После знойного дня вечер обнял город живительной прохладой. Дышалось легко и уже не верилось, что несколько часов назад земля маялась от назойливых лучей палящего солнца.

Рейн подошел к знакомой калитке. Еще две-три минуты — и он окунется в мерзостную атмосферу предательства, готового вот-вот сорваться с цепи.

Позже, когда он вспоминал обо всем, что было в этом доме, у него возникала целая гамма чувств. В сущности, он готовил себя ко всему, просчитывал разные ситуации, но чтобы такое…

Сначала все шло так гладко, что та маленькая сцена, где он продолжал играть свою роль, на какое-то время убаюкивала бдительность. Пятеро военных и один в штатском, которым его представили, любезно приняли его в свою компанию, ни о чем особенно не расспрашивали. Рейн легко вступил в беседу, она поначалу несла отвлеченный характер. Потом с помощью Рындина он настроил ее на нужный лад. Спустя примерно час, страсти начали накаляться. И тут уж присутствующие выпустили всю обойму демагогии. А Рейн-Зобов возбуждал их головы своими рассказами о том, как в «армии Правды» проводили аресты коммунистов, упразднили должности комиссаров и политработников, создали свой, эсеровский, реввоенсовет.

Такое сообщение всем собравшимся особенно понравилось. Чувствовалось, что они готовы поднять полк под сапожковские знамена.

Когда Рейн вслух прочитал воззвание Сапожкова, все заволновались.

— Давно надо было голову поднять, — с горечью сказал Рындин. — Одно притеснение мы видели от Советской власти. Кормить не кормит, а под козырек брать заставляет.

— А мы тоже хороши, борцы за свободу народную! Сидим здесь, сложа руки.

Высказывались откровенно, без оглядки.

На столе стоял самовар, какое-то угощение, но никто ни к чему не притрагивался.

Рейн обратил внимание, что окна зашторены плотной тканью. По расположению комнат он понял, что окна выходят в сиреневый сад.

«К чему это я, — подумал Рейн. — Кажется, осложнений не предвидится».

Он повторил в уме фамилии тех, с кем его сегодня познакомил Рындин, и пожалел, что зря не передал в ЧК предложение о сегодняшнем аресте — по всему видно, что здесь собралось если не все контрреволюционное ядро Актюбинска, то, вероятно, его основные представители.

«Вообще нет, — размышлял он, — по одному брать безопаснее. Оружие есть у каждого».

Неожиданно в душе стала нарастать тревога. Сначала он попробовал заглушить ее, потом стал думать, в чем причина, внимательнее присматриваться к окружающим. Разговор шел в том же русле — высокие речи перемежались с ругательными, и на этой ноте особенно доставалось «властям». Каждому было, что сказать. И только один из военных вел себя, как заключил Рейн, довольно странно. Отталкивающее впечатление, которое произвел он в первые минуты знакомства, не проходило и после.

Небольшая голова сидит на мощной шее, и кажется, что природа по ошибке их поменяла местами. Ушки маленькие, по-звериному плотно прижаты к голове. Быстрые глаза на миг цеплялись за каждого, кто начинал говорить, и снова упирались в стол. В пронзительном взгляде затаились недобрые мысли. Из всех присутствующих он отличался и неприятной внешностью, и тем, что как будто не улавливал суть происходящего, хотя время от времени пытался за нее ухватиться. На стуле сидел основательно, словно заранее готовился только к тому, чтобы надежно плыть по взбаламученному пенному потоку речей. Иногда он останавливал свой взгляд на Рейне, и тогда под набрякшими веками билось что-то похожее на злобу и недоверие.