Дорога Короля - Гринберг Мартин - Страница 32

А не так давно Яблочко вдруг очень сильно вытянулся и тоже явно стал предпочитать общество Пискли. Коротышку это приводило в бешенство, и стычки с Яблочком у него стали возникать даже по столь незначительным поводам, что и крысиного плевка не стоили.

От этих мыслей душу Коротышки затопила такая жгучая горечь, что он даже остановился, надеясь хоть немного успокоиться. В этом месте его коридор пересекался с другим коридором, и почти все дети в этом месте обычно делали остановку.

Взгляд Коротышки бесцельно проследовал по всей видимой длине сводчатого коридора, и вдруг в самом его конце он заметил дверь. Массивную деревянную дверь в железной раме и не менее тринадцати футов высотой. И выходила эта дверь за пределы замковых стен.

Так им, во всяком случае, всегда говорили. Хотя никто из детей никогда не видел, чтобы эти огромные тяжелые двери открывались.

Каждый вечер и каждое утро, засыпая и просыпаясь, Коротышка снова и снова мечтал о том, как он проходит в эту дверь. Однако прочная металлическая скоба наверху была для него недоступна. С левой стороны двери на стене имелся выступ, на который легко мог вспрыгнуть любой гоблин и, присев на корточки, вывинтить болт из гнезда и поднять скобу. Но детям до этого выступа было конечно же не достать. Да и найти что-нибудь подходящее, чтобы на этот выступ залезть, Коротышке никак не удавалось.

Он вздохнул и поплелся дальше. Но через некоторое время пошел гораздо быстрее, поняв, что Пискля наверняка уже в том отсеке, где помещались малыши.

Войдя в свою спальню, Коротышка невольно зажмурился и заморгал глазами. Три комнаты, отведенные детям, и особенно эта, были залиты солнечным светом. Правда, свет был не совсем настоящий, а отраженный — сперва он падал на крыши башенок, через которые внутрь замка проникал свежий воздух, а затем специальными зеркалами направлялся в те помещения, где жили дети.

Вот и теперь, хотя свет быстро меркнул, ибо близилась ночь, здесь было куда светлее, чем во всех остальных коридорах и залах замка. Гоблины приходили в эти комнаты только по необходимости и предпочтительно после наступления темноты, или же кутаясь в темные плащи с надвинутыми на лицо капюшонами.

Да, собственно, здесь и не было ничего для них интересного.

В одной комнате среди тесно поставленных двухэтажных нар для спанья и повернуться-то негде было. Во второй комнате, хозяйственной, дети мылись, стирали, хранили свои вещи и тому подобное. А самая большая комната служила одновременно молельней и гостиной.

Дверей между помещениями не было. Полы были деревянные, потрескавшиеся, щелястые, все в старых пятнах жира, крови и слез. Стены покрывала небеленая штукатурка, на которой в разных местах виднелись метки, сделанные углем и свидетельствовавшие о том, что кто-то пытался вести счет дням, однако, сделав несколько сотен черточек, всегда это занятие бросал.

Впрочем, этот мрачный зал несколько оживляли отдельные яркие пятна — игрушки, разбросанные повсюду. Их гоблины дарили детям в качестве вознаграждения. А иногда дети сами мастерили их себе из всяких обрезков и лоскутов.

На стене красовались семь страниц, давным-давно выдранных из какого-то древнего манускрипта. Страницы были прибиты гвоздями, и дети неустанно пытались разгадать загадку написанных на них слов. Но чаще всего они просто рассматривали картинки.

На картинках были изображены люди, животные, поля, деревья, голубой купол с золотым диском посредине — то есть всякие чудеса, совершенно недоступные пониманию детей.

То был мир Зеленых Листьев, куда все они непременно должны были отправиться, когда достигнут Нужной Меры. И, разумеется, если будут хорошо себя вести и верно служить добрым гоблинам, которые спасли их от Ужаса и дали кров и пищу.

Более того, детям говорили, что и эти картинки, и замечательные игрушки сделаны гоблинами. Коротышка, который ни разу не видел, чтобы гоблин хоть что-нибудь сделал своими руками, свои сомнения держал при себе.

Подойдя ближе к детской, он услышал голос Пискли:

— Нет, дорогая, ты должна зашить свою рубашку, не то она совсем расползется! Ой, да ее и постирать не мешало бы! Хочешь, я научу тебя стирать?

— Не хочу! — сердито заявила ее малолетняя собеседница. — Чего ее стирать-то? Небось, нашим хозяевам все равно, грязная она или чистая.

— Если ты всегда будешь чистенькой, они могут выбрать тебя и ты станешь прислуживать им за столом! — пыталась соблазнить малявку Пискля. — Тогда у тебя будет много чистых хорошеньких платьиц. А пока постарайся просто быть аккуратной, чтобы на тебя приятно было смотреть твоим друзьям. И главное — чтобы тебе самой было приятно. Ты же все-таки не таракан и не мясная муха, а хорошенькая маленькая девочка! И когда-нибудь непременно вырастешь и отправишься в мир Зеленых Листьев, где вообще все прекрасно и где ты тоже станешь такой же прекрасной…

Голос у Пискли был совсем взрослый, такой нежный, мелодичный. Она вообще здорово подросла и округлилась в последнее время, а ее каштановые косы свисали ниже хорошенькой кругленькой попки. Но звали ее все равно Писклей: те имена, точнее клички, которые дети сами придумывали друг для друга, так навсегда к ним и прилипали.

Пискля сидела на скамейке, держа на коленях грудного младенца, появившегося в детской совсем недавно, и кормила его с ложечки кашей. Увидев, как отлично она управляется с малышами, гоблины назначили ее няней и воспитательницей для самых младших, как только эта должность освободилась: Курносая, которая была няней прежде, достигла Нужной Меры и ушла в мир Зеленых Листьев. Пискля всем сердцем любила свою работу. Даже больше, чем Коротышка — свою.

— Ну хорошо, я постираю, если ты мне поможешь, — согласилась наконец на ее уговоры девочка по прозвищу Толстушка. — А ты нам перед сном сказку расскажешь?

— О птичках, — пропищал совсем еще маленький И-Я-Тоже. — И о цветочках!

— А что такое птички и цветочки? — спросила Толстушка.

Ей повезло: она пока что была обязана лишь время от времени выполнять ту или иную домашнюю работу, с которой могла справиться.

— Не-е-е, я о цветочках не хочу-у-у, — протянул Косоглазый. — Я хочу о… лошадках! — Рыжеволосый, веснушчатый, с дырками на местах выпавших молочных зубов, он тянулся вверх, как тростинка, и уже доставал до плеча и Коротышке, и Пискле.

Причин наказывать его у гоблинов всегда хватало, да они и наказывали его чаще других, но Косоглазый тем не менее вскоре уже снова проказливо улыбался.

— Дайте мне сперва подумать, — улыбнулась Пискля.

Она не была уверена, что хорошо представляет себе, что такое лошади. Или цветы. И никто из детей не был в этом уверен.

Порой, пребывая в благодушном настроении, тот или иной гоблин мог кое-что рассказать детям о мире Зеленых Листьев. Подрастая, дети посообразительнее, вроде Коротышки, начинали также понимать, о чем говорят гоблины, разговоры которых всегда старались подслушивать. Все эти сведения, а также картинки на стене давно стали почвой для бесконечных размышлений и фантазий.

И по мере того, как одно поколение похищенных человеческих детенышей сменяло другое, сложилась целая мифологическая система, некий волшебный мир, в котором многие из детей проводили гораздо больше времени, чем в самом замке гоблинов, обладавшем несокрушимыми стенами.

Конечно, мифы, созданные детьми, были довольно невнятны, а зачастую незавершенны и противоречивы, но их всех объединяло одно: там, за этими черными стенами, их ожидают бесконечные чудеса и удовольствия, там царят мир и любовь и там — но этого никто вслух не говорил — нет никаких гоблинов!

— Я буду скакать верхом на лошади, когда вырасту, — в страшном возбуждении вопил Косоглазый, — и убью много-премного драконов, а еще я… — Тут он заметил Коротышку и бросился к нему с криком: — Коротышка! Ты вернулся!

В детской сразу же наступила мертвая тишина. Все знали, что Коротышку увели наказывать. И даже грудной младенец на коленях у Пискли, казалось, сочувствовал ему, глядя на него большими печальными глазами.