Лед и пламень - Папанин Иван Дмитриевич - Страница 48

• Предыдущая
• 48/121
• Следующая

Я тоже познал известность, знаю, как она приятна и как тяжела. Иногда у меня было ощущение, что я живу на витрине большого магазина, потому что нигде не мог избежать любопытных или оценивающих взглядов.

Обращаюсь снова к своему дневнику, запись помечена 12 августа:

«Арктика продолжает напоминать о себе, как бы опасаясь, что мы забудемся, предадимся благодушию, покою и развлечениям.

Чёртовой силы ветер, мокрый снег. Батометры по-прежнему в плену. Петрович рвёт и мечет: надо делать новые замеры, а тут ещё со старыми не все в порядке. Льдина осатанела: шестнадцать миль за сутки — и все на юг. Ширшов предсказывает:

— Будем мчаться ещё быстрее.

Эрнст опять привязан к рации: Леваневский вылетает через полюс на Аляску, просит у нас лётной погоды. Дали ему «добро». Лёг спать около пяти утра выжатый как мочалка — крутил лебёдку. Уснуть не мог: думал о Леваневском».

И теперь, спустя десятилетия, не могу забыть тех трагических дней. К гибели нельзя привыкнуть. Полёты Чкалова и Громова, прошедшие, что называется, без сучка, без задоринки, убаюкали многих.

Мы ловили сообщения:

— Сильные встречные ветры до ста километров в час.

— Стекла кабины самолёта покрыты изморозью.

— Летим над Северным полюсом. Достался он нам трудно. Ещё бы: облачность и лобовой ветер!

— Отказал правый крайний мотор, идём на трех, очень тяжело, сплошные облака.

Только получив последнее сообщение, мы осознали серьёзность ситуации: до материка ещё ой сколько! И уж если самолюбивый, всегда находивший выход из любого положения Леваневский признал, что им очень тяжело, представляю, как же там было. Больше сообщений не поступало. Эрнст просил кофе:

— Погуще!

Он сидел у рации, и на него страшно было смотреть, так он позеленел. Приказ из Москвы: Кренкелю следить за самолётом на аварийной волне, кто знает, может приледнились. Настроили аварийную радиостанцию. Кренкель не отходил от неё больше двух суток. Безрезультатно. Московское радио сообщило: Леваневский молчит.

Я вытащил Эрнста из радиорубки, предварительно попросив радистов острова Рудольфа подменить его хотя бы часа на два. Сердце брало в тиски: неужели погибли?!

Потом я сказал:

— Ну, Петрович, пойдём крутить «разлуку», — так, не знаю почему, прозвали мы ручную гидрологическую лебёдку.

14 августа нам сообщили, что на розыски Леваневского вылетели Водопьянов, Алексеев, Молоков. Из Москвы запросили, в каком состоянии наш аэродром. Исходили на лыжах всю льдину. Доложили: поверхность старой площадки испорчена. Но в пятидневный срок можем приготовить посадочные площадки размером пятьсот на семьсот метров. Покров крепкий, рекомендуем посадку на колёсах. Просим привезти десять ампул нормальной воды для анализа, химически чистого гипосульфита пятьсот граммов, керосиновые фитильные печки, три лампы в тридцать линий, фрукты, овощи и «Океанографию» Шокальского. Книга была очень нужна Петровичу.

Боялся я за Кренкеля, как бы он не сдал. Он не снимал наушников и слушал, слушал, не подаст ли голос самолёт Леваневского. Пришло сообщение правительственной комиссии. Она планирует: превратить нашу льдину в авиационную базу. Я снова обошёл льдину, она день ото дня хуже. Надо трезво смотреть на вещи: наших четырех пар рук недостаточно, чтобы соорудить не просто посадочные площадки, а хотя бы мало-мальски пригодный аэродром.

Петрович решил проверить двумя вертушками скорость течения воды и скорость дрейфа. Одну опускал на глубину в четыреста метров несколько раз — показалось ему, что она неисправна. Только 16 августа докопался он до причины неисправности.

— Понимаешь, Дмитрич, — с жаром стал он рассказывать мне, — когда лёд дрейфует слишком быстро, на глубине пятидесяти — семидесяти метров возникает обратное течение. Ты только представь: если бы наша льдина опустилась на такую глубину, её бы понесло прямёхонько к полюсу.

Киваю головой, говорю:

— Да, да, прямёхонько к полюсу. Петрович рассердился:

— Дмитрич, у тебя слоновья кожа? Это же открытие.

— Не серчай, Петрович, я всё понял. Только все думаю о Сигизмунде.

— Думаешь, мы о нём забыли?!

Я взял лопату, пешню, топор, фотоаппарат и на лыжах пошёл строить аэродром. Один. Я не мог оторвать от дел ни Женю, ни Петровича, ни, тем более, Эрнста от наушников: вдруг услышит Леваневского. Всюду бугры, торосы. И вот я скалывал пешней лёд, укладывал его на нарты, отвозил. Я снял и меховой жилет, и гимнастёрку — жарко. Хватило меня часа на четыре.

Спринтерская скорость льдины начинает всерьёз беспокоить: она столкнулась с соседкой, подняла ту на дыбы, высота торосов с трехэтажный дом. Пострадала и кромка аэродрома, который я взялся строить.

Я долбил лёд и вспоминал, вспоминал. Большелобый, красивый, сильный человек. Семнадцати лет он, сын питерского рабочего, ушёл на гражданскую войну, а отвоевавшись, стал учиться. Сигизмунд окончил школу морских лётчиков в моём родном Севастополе. Спасал челюскинцев, устанавливал рекорды дальности полётов. Входил в первую семёрку Героев Советского Союза, награждён орденами. Было Леваневскому всего тридцать пять лет. И вот — погиб, и с ним его экипаж, шесть человек. Что он погиб, я уже не сомневался.

К 23 августа мы полностью закончили очистку ледяной площадки. И на всякий случай решили найти место для второго аэродрома. В течение двух часов «ощупывали» каждый участок льдины, осматривали торосы и бугры, но подходящей площадки не обнаружили.

К нам опять заявилась неожиданная гостья, которая вызвала большое оживление: в лагерь прилетела чайка.

Вечером слушали «Последние известия» по радио. Передавали, что в Москву вернулись из Америки герои трансполярного рекордного перелёта: Михаил Громов, Андрей Юмашев и Сергей Данилин. Москва торжественно их встретила.

Ночью получили радиограмму из Москвы: нам предлагали следить за полётами американского арктического исследователя Вилкинса, который вылетает на розыски экипажа Леваневского из Коппермайна (северное побережье Канады). Мы в точности выполняем указания Главного управления Северного морского пути.

Налетевший шторм не утихал долго, засыпал и аэродром, и склады, и гидрологическую лунку, и кухню. Пурга прекратилась лишь через несколько дней, заставила меня заняться «археологией»: раскопками всего хозяйства. А между тем подоспел юбилей — сто дней на льдине. Написал об этом статью в «Правду», подвёл некоторые итоги.

Итоги мы подводили не только для печати. При каждом удобном случае старались суммировать научные выводы, передавать их по инстанциям.

Мы трезво смотрели на вещи. Льдину всё время сжимало, трещина подбиралась к нашей палатке, в которой 1 сентября температура была плюс три градуса.

И льдина, эта исполинская, многомиллионнотонная махина, уменьшалась медленно, но верно.

Непрерывная сырость дала себя знать: мы подхватили ревматизм.

Я записал в дневнике:

«Развеселил нас доктор Новодержкин с острова Рудольфа, к которому мы обратились за консультацией. То-то хохоту было, когда Эрнст зачитал рекомендации: принимать на ночь горячие ванны, после чего натирать суставы ихтиоловой мазью с какой-то смесью, спать в перчатках, утром мыть руки мыльным спиртом…

Кренкель предложил текст ответной радиограммы: «Первое — ванна отсутствует, второе — состав мази неясен, третье — буде спирт обнаружится, хотя бы мыльный, употребим внутрь»».

Мы обрадовались зиме, тому, что 2 сентября было минус двенадцать градусов: конец воде! Началось снежное строительство. Мы применили в «зодчестве» такой необычный материал, как мокрый снег. Оказалось, что мокрый снег, из которого мы делаем ледяные кирпичи, практичен и крепок.

Мы возвели роскошную, вместительную кухню. В ближайшие дни начнём утеплять жилую палатку — натянем на неё покрышки из гагачьего пуха. Потом мы соединим палатку с ледяной постройкой общей крышей и будем торжественно отмечать открытие зимнего сезона на станции «Северный полюс».

• Предыдущая
• 48/121
• Следующая