Этот безумный, безумный, безумный мир... - Задорнов Михаил Николаевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/67
• Следующая

Зато какое облегчение и счастье чувствуешь, когда, прилетев, получаешь свои вещи, тут же открываешь их и видишь там неукраденные кроссовки.

Конечно, за каждый чемодан носильщику надо заплатить доллар. Не хочешь платить, неси сам. Но что-то я таких не видел. Обвешанных вещами, как новогодняя елка. Бегущих в накопитель и цепляющих попутно колготки встречным женщинам. В крайнем случае, кто-то тянет за собой на поводке чемодан, и тот на колесиках легко бежит за ним, как афганская борзая. Да, и вот что еще удивительно! Нигде нет спящих на газетке со снятыми туфлями в ожидании ближайшего рейса через семь-восемь дней.

Первых людей со снятыми туфлями я увидел в Далласе у стойки «Аэрофлота». Делегация Министерства культуры из Алма-Аты. Приехали они в аэропорт часа за три до отправления нашего самолета. Впрочем, и все остальные приехали примерно так же. И я в том числе. Боязнь нарваться на двойника — в хромосомном наборе нашего человека. Я думаю, американцы специально отвели в своем здании «Аэрофлоту» самый дальний и укромный уголок, чтобы не смущать цивилизованных людей нецивилизованной очередью с криками и запахами.

Да, только у стойки «Аэрофлота» понимаешь, как соскучился по

Родине:

— Вы здесь не стояли.

— Все идем по списку.

— Вас в списках нет.

— Куда вы ставите чемодан?

— А вы встаньте взад!!!

Родное, милое: «Встаньте взад!»

Какая-то женщина прямо из очереди берет командование на себя.

— Товарищи, давайте встанем в две очереди!

Ей уже одной мало, ей две подавай. Соскучилась. Видимо, из ВЦСПС. Губы тоненькие, закомплексованные, потому что не для поцелуя, а для зачитывания инструкций. Работа сказалась даже на осанке. Ее фигура похожа на указку.

Сзади меня стоит интеллигентный человек. Он улыбается:

— Как же давно мы всего этого не слышали, — говорит он мне. Указка резко оборачивается:

— Вот и оставались бы здесь! Больно умный нашелся.

Какое замечательное оскорбление: «Больно умный!»

Оно могло родиться только в идеально сером обществе. Среди серых костюмов, серых мыслей. А главное, среди того серого большинства, которое все яркое должно «осерить».

«Больно умный!» — это и тридцать седьмой год, и семнадцатый...

«Больно умный!» — сказала нянечка в больнице Василию Шукшину за день до его смерти...

«Больно умный»... В тот день в Далласе мы еще не знали — скончался академик Андрей Дмитриевич Сахаров.

«Больно умный»... Акклиматизация началась!

Раз было «вместо предисловия», значит, должно быть и «вместо послесловия».

Я помню свое первое возвращение из-за границы. Лет десять назад наша туристская группа прилетела из Польши. Как мы радовались и аплодировали возвращению на Родину в тот момент, когда колеса самолета коснулись земли!

Много воды утекло с тех пор. Страна вступила в очередной этап «великого пути». Благодаря гласности и полунасильственной демократизации, мы много нового узнали из печати о своем темном прошлом и безнадежном будущем. Словом, добились того, что аплодисментов в самолете при возвращении среди пассажиров стало гораздо меньше. Тем не менее они есть.

Все-таки Родина!

А Родина — это друзья, семья, дети... Родители, вырастившие тебя. Может быть, не совсем удачно, но вырастившие.

Родина — это детство, руки отца, поднимающие тебя над радостной первомайской демонстрацией. Крик «ура!», вырвавшийся неожиданно.

Родина — это салют!

Школьный двор с огромным самодельным футбольным полем, которое теперь кажется маленьким. Наши ребята: Саня-боксер и Лева-скрипач. Первые походы в загородный лес всем классом с одним сортом колбасы у всех и вкусно подобранными мамой в пять утра бутербродами.

Родина — это первое уважение к себе за то, что не выдал того, с кем прогулял.

Это семейный альбом, Новый год. Елка, которую украшаешь.

Родина — это свадьба!

Потрепанная фотография любимой девушки в портмоне и выцветшая — молодых родителей на книжной полке.

Родина — это новые города в окнах поездов. Гитара. Стройотряд. Сложенные за лето теплица и птицеферма. Запрещенные магнитофонные записи. Общежитие с его первой конституцией о непредательстве.

Родина — это рыбалка. Любимый изгиб реки. Туман в распадке. Костер под ухой. Солнечная дорожка на закате.

Для меня Родина — это еще и мой студенческий театр. Путешествия с ним по стране. Река Амур. По сравнению с ней даже долгожданная Миссисипи кажется неглавным притоком Яузы. Для меня Родина — это Курильские острова, на которых в юности лето проработал в экспедиции... Караваны судов Северного морского пути... Белый медведь, убегающий по льдинам от нашего атомохода... Розовый айсберг на заре полярного утра.

Родина — это непроданная часть тайги.

Родина — наша литература и наша живопись. Зимний и Пушкинский. Красная площадь, Нева, куранты, могила Неизвестного солдата, Поклонная гора, Бородино, Куликово поле...

Родина — это могилы, на которые приходишь помолчать и подумать.

Старики говорят, что черепичная крыша в русской избе запоминает все хорошее, что в ней было, и передает это хорошее потомкам. Родина — это черепичная крыша, под которую всегда хочется возвратиться.

Поэтому, несмотря на «сорванные маски» с нашего, как любят говорить депутаты, «непростого времени», все равно мы радуемся возвращению под черепичную крышу. Но при этом с каждым годом у нас все грустнее становятся лица.

Да, чем чаще бываешь за границей, тем страшнее каждый раз возвращаться. С ужасом думаешь, что ждет тебя дома? Цела ли квартира? Украли или нет машину? Соседи залили весь потолок или только часть его? Не прорвало ли водопроводные краны? Не взорвался ли вообще весь микрорайон? Даже опасаешься, не переменилась ли власть в стране? И пустят ли тебя обратно?

Самые абсурдные вопросы приходят в голову, когда летишь домой.

Потому что впереди встреча не только с Родиной, но и с государством. Так уж повелось на Руси, что понятия Родины и государства никогда не совпадали.

Государство — это опасная неожиданность, которая подстерегает тебя на Родине на каждом шагу.

Это ежеминутная борьба за выживаемость, за чувство собственного достоинства. Это то, с чем сразу же сталкиваешься при возвращении.

Это антикварный трап, которого ждешь по сорок минут, потея в салоне самолета с отключенной вентиляцией. Это не менее антикварные, чем трап, таможенные правила.

Это грузчики, успевающие по дороге от самолета до аэровокзала отвинтить колесики от фирменных чемоданов. Это посудные полотенца для рук в общественных туалетах над умывальниками.

Государство — это та поголовная глупость, которая тут же бросается в глаза, когда прилетаешь из-за границы. Глуп милиционер, набранный по лимиту. Глуп таксист, который сломя голову гонит из аэропорта в город. За тридцать минут он три раза обогнал один и тот же спокойно катящийся «Мерседес». Глупа песня, несущаяся из его исковерканного, как и дорога, магнитофона. В глупых газетах пусты, как грузовики на тех же дорогах, речи депутатов.

Дома глупы выключатели с веревочками, за которые восемь раз дернешь — один раз зажжется, а два — оборвется.

Из окна виден уже по-современному глупый плакат, агитирующий за «человеческое лицо» у социализма. Как будто до сих пор у него была звериная харя.

Государство — это плакаты, лозунги, план, соцобязательства. Это футбольное поле школьного двора, заасфальтированное под пионерские линейки. Грязные шприцы в районных поликлиниках, нянечки в заношенных халатах. Бумажки, в которые заворачивают пирожки на вокзалах. Окна поездов, из которых дует. Чай с содой. Печенье с известью. Стюардесса с таким выражением лица, будто летит в Америку без права выхода из самолета. Разведенный цемент. Озверевшие от грязного бензина машины. Пассажирские автобусы с истекшим сроком годности. Развалившаяся птицеферма. Теплица с разбитыми стеклами. Радиоактивные грибы. Склады в церквах. Парки над утрамбованными кладбищами. «Нахимов». Чернобыль. Проданная часть тайги.

• Предыдущая
• 42/67
• Следующая