Детская книга для девочек - Му Глория - Страница 20

• Предыдущая
• 20/71
• Следующая

— Ничего, — говорит, — Алексей Кондратьевич, мы еще повоюем!

— С кем прикажете воевать? — силится улыбнуться тот. — Водка да чахотка — вот мои погубители. И больше никто.

Тут Василь Савельич нас приметил, сразу с пациентом распрощался, завернул меня на выход и только уж на площади спросил:

— Кто? Что?

Я ему — так и так, мол, Поля упала и сильно головой зашиблась. Без памяти лежит. Доктор, ни слова не говоря, развернулся, да как наддал к дому — едва я за ним поспевала.

Вы как лежали на пороге, так и лежите, маменька ваша на полу подле вас в голос не плачет, да от этого только страшнее. Доктор вас осмотрел и говорит жене — самую малость рассечена кожа на затылке. Шейные позвонки не повреждены и затылочная кость цела.

— Разве ты можешь быть уверен? — тихо так спрашивает Аглая Тихоновна.

А доктор пожимает плечами: — Чего ж не быть? Моя, мол, практика в области травм даже несколько избыточна. Эти хитрованские апаши колотят и режут друг друга с утра до вечера. У Поли, говорит, по всей вероятности, ушиб или сотрясение мозга.

— Отчего же она не приходит в себя?

А доктор ей — очнется. Может быть, через час. Может быть — через несколько. Последствия, мол, сотрясения мозга прогнозировать затруднительно. Я, однако же, хотел бы, чтобы Полю осмотрели и другие врачи. Телефонируй, пожалуйста, доктору Такому-то и профессору Эдакому. Попроси срочно приехать.

Аглая Тихоновна сразу подхватилась и к телефону, а Василь Савельич велел мне принести воды и льда, а сам уложил вас в постельку — на боку, с согнутыми коленями, рука под головой. Потому как при потере сознания нельзя оставлять человека лежать на спине — корень языка западает и может перекрыть дыхательные пути, — важно объяснила Аннушка.

— Ужас какой! — с готовностью испугалась Геля.

— То-то что ужас. На докторе лица не было, на что уж он строгий мужчина.

Тут и профессура слетелась — очень Василь Савельича уважают, быстрехонько приехали. Стали консилиум делать — вертеть вас да щупать, и все болбочут — рефлексы… реакция конечностей… плавающие зрачки… Опасность того, да опасность сего, последствия обратимые… да необратимые.

Один немец больше всех старался, однако и он все то же сказал, что Василь Савельич, добавил лишь, что забытье может продлиться несколько дней.

И покатились у нас дни эти — серые да тяжелые, будто камни.

В доме тихо, муторно. Аглая Тихоновна от вас не отходит. Василь Савельич не шутит, не скандалит, ест, что дают. Раз ему консоме подсунула, с белой спаржей и кнелями, думала — хоть оживет. Нет. Съел и не заметил.

Вы все в забытьи лежите.

Через неделю снова немец этот приехал, с лютеранской больницы.

Посмотрел вас, отвел Василь Савельича в сторонку и говорит — состояние барышни внушает серьезные опасения. Чем дольше она находится в коме, тем меньше надежда на благоприятный исход. Даже если очнется, последствия столь длительного беспамятства могут быть весьма скверными.

Доктор осерчал, на немца напустился — торопитесь с выводами, говорит, пока нет никаких оснований…

— Основания есть, — отрезал немец. — Если через неделю улучшения не наступит — перспективы неутешительные. Вам стоит подготовить жену. Честь имею.

И уехал, ворона эдакая.

Аннушка замолчала, глядя куда-то поверх Гелиной макушки.

— А дальше? Ну, рассказывай, что же дальше?

— Ну что дальше? Через неделю вы не очнулись. Я уж, был грех, в уныние впала. Все, думаю, приговорил мою Полиньку окаянный колбасник.

Только напрасно я усомнилась в Василь Савельиче. Где уж какому-то немцу против нашего доктора в травмах понимать! Ровно на следующий день вы с постели и встали, так-то вот!

— Ну ты даешь! — выдохнула Геля. — Тебе бы сценарии к сериалам сочинять! — перехватив недоумевающий взгляд Аннушки, тут же поправилась: — То есть я хотела сказать — книжки. Книжки бы тебе писать! Я, знаешь, до последнего момента волновалась — очнусь или не очнусь.

— Книжки пусть бездельники пишут, я-то и читать едва успеваю, — проворчала Аннушка, но было видно, что слова девочки ей польстили. — Спите уж, барышня. Доброй ночи.

А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:

— Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.

Девочка запрыгала от радости — она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, — и была готова через тридцать секунд.

Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.

Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:

— Папа, я тебя на улице подожду! — и бросилась к выходу.

Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:

— Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?

Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое-как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки — и вниз, вниз по лестнице — вырвалась, наконец, на волю!

День был дождливый. Небо — пасмурное, серое, подушечное — тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.

— Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? — приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.

Это была еще одна странная здешняя штука — взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени-отчеству. А она могла говорить им «ты» — то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.

— Спасибо, я уже совсем здорова, — чинно ответила Геля.

— Ну, слава богу, слава богу, — закивал тот.

Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами — «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты — хитровская рвань).

Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:

— Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула — как воробей из горсти…

Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно — зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.

Она взяла доктора за руку:

— Ничего страшного, папа. Поедем скорее, куда там мы собирались.

— Извозчика вам кликнуть? — услужливо спросил дворник, но Василий Савельевич отмахнулся:

— Я сам, — выскочил на тротуар, стащил перчатку и как свистнул в два пальца!

Геля даже немножко повизжала и в ладоши похлопала — никто из ее знакомых не умел так замечательно свистеть!

На свист прибежала лошадь! Настоящая лошадь! Рыжевато-коричневая, с чуткими ушками и белой звездочкой во лбу, вся плюшевая, как игрушечная, — только живая! Коляской, в которую она была впряжена, правил бородатый дядька в шляпе, похожей на перевернутую кастрюлю, но это все было неважно, а вот лошадь!

— Можно, я ее поглажу? Можно? — заканючила Геля.

Доктор вопросительно взглянул на дядьку в кастрюльной шляпе.

— А чего ж нельзя? Не тревожьтесь, барин, Любушка моя смирная, не обидит.

Геля дотронулась до белой звездочки, погладила пушистую рыжую челку и все никак не могла наглядеться на чудесную лошадку, все гладила и гладила.

— Да что ж вы, барышня, так около нее упадаете? Али лошади никогда не видали? — посмеиваясь, спросил извозчик.

Геля кивнула, покачала головой, снова кивнула — ах, неважно, пусть сами разбираются.

— Болела она долго. В первый раз за три недели из дому вышла. Всему и радуется, — объяснил Василий Савельевич и добродушно поторопил дочку: — Едем, голубчик, едем, — подал руку и помог взобраться в коляску.

• Предыдущая
• 20/71
• Следующая