Чужое тело - Орлов Антон - Страница 68
- Предыдущая
- 68/109
- Следующая
Уход во Фласс – до недавнего времени самый распространенный способ самоубийства у расы энбоно. Самоубийца отправлялся на берег плотоядного океана, и больше его никто не видел.
– Из-за тебя?
– Он считал, что из-за меня, хотя я был к нему очень привязан и не желал его смерти. Это случилось задолго до нашей с тобой встречи, но мне до сих пор бывает больно, когда я вспоминаю эту историю. Тина, ты ведь так со мной не поступишь? Разве нам плохо вместе?
Тина растерялась: она успела привыкнуть к выходкам Лиргисо, но такого не ждала.
– У меня ломка начинается. – Он горько поморщился и провел по лицу ладонью. – Тина, я перебрал со стимуляторами. В Сивииннэ я не мог без них обойтись, а повторный прием меня доконал. Мне сейчас будет очень плохо. Надо принять компенсаторы, витамины и хотя бы несколько часов сна… Извини, я надену на тебя наручники.
– Зачем? – Тина смерила его отрезвляюще-холодным взглядом, но Лиргисо это не отрезвило.
– Чтобы ты не ушла, пока я буду спать. Чтобы ты не убила меня или себя. Придется сковать тебе руки за спиной, тогда ты не сможешь снять шлем.
Когда он опять открыл контейнер и извлек оттуда пару наручников, Тина поняла, что намерения у него вполне серьезные.
– Лиргисо, перестань. Тебе надо отдохнуть, а я буду дежурить. Ты способен соображать? Я тебе обещаю, что все будет в порядке.
– Тина, это блеф! – Он рассмеялся странным рыдающим смехом. – Я тебя люблю, но я же знаю, что ты блефуешь! Я хотел бы тебе поверить, но нельзя!
Она потянулась за бластером, однако Лиргисо, несмотря на свое невменяемое состояние, по-прежнему превосходил ее и в скорости, и в силе. Он поймал ее руку, заставил выпустить оружие и ловко опрокинул Тину на землю.
– Идиот, а если я в туалет захочу?!
– Можешь сделать это сейчас, – после небольшой паузы разрешил Лиргисо. Видимо, какие-то агонизирующие остатки здравого смысла у него пока еще не угасли. – Потом я буду спать. Часов через десять приду в себя и проснусь. Здесь неопасная область, ничего не случится.
Тина все же пыталась сопротивляться, но Лиргисо завернул ей руки за спину и защелкнул на запястьях «браслеты». После чего принял какие-то лекарства, обнял ее и растянулся рядом, на гладкой теплой поверхности, которую на Савайбе называют «землей».
– Теперь ты никуда не уйдешь… – пробормотал он.
Потом произнес что-то еще, непонятное и рваное, с резкими интонационными перепадами. Казалось, он никак не может справиться со словами, те ускользают от него, распадаются на куски, застревают в горле. Тина поняла, что он пытается говорить на своем родном языке – на языке энбоно. Человеческий речевой аппарат для этого не приспособлен. Наконец Лиргисо уткнулся шлемом в ее плечо и затих. Когда Тина попробовала высвободиться, он сжал ее сильнее и опять выдал изуродованную версию какой-то лярнийской фразы, но так и не проснулся.
Перемычки уходили ввысь, тонули в бархатном коричневом сумраке, где приглушенно мерцали золотые пятна лаколарий. Там небесная твердь: для тех, кто живет в рахадах на Савайбе, это древнее словосочетание обрело буквальный смысл. Сбоку замер робот с багажом – если повернуть голову, можно его увидеть. С другой стороны Лиргисо, на него даже смотреть не хочется. Жарко, тяжелый влажный воздух, масса непривычных запахов. Звуков мало, все они далекие, негромкие.
Тина тоже задремала. Потом проснулась. Потом опять задремала. Новое пробуждение было тревожным: во-первых, скованные руки занемели, во-вторых… Человеческая речь. Мужские голоса, как будто ругаются.
«Люди рахад? Или это секьюрити „Кристалона“ ищут нас? Вряд ли, весь персонал у Лиргисо вышколенный – знают, что ругани босс не терпит. Значит, чужие. Черт, они ведь идут в нашу сторону! А я в наручниках, а этот сукин сын в отключке…»
На весь Приют снега не хватило. Повсюду лежали яркие белые мазки, но остались и незакрашенные места, где чернела грязь, мерзли склеившиеся листья. Серое складчатое небо роняло снежинки, и те медленно скользили мимо окна, к которому приникла Ивена.
Раньше Ивена любила снег, а сейчас смотрела на него и чувствовала, как скапливается где-то позади глаз горькая, едкая влага.
В Ярахе, где был ее дом, зима наступила раньше, чем в Оржиме, и снег повалил сразу – мир в мгновение ока стал ослепительно белым, непролазным для пешеходов и наземного транспорта. Папу убили из-за снега. В последнее время у папы все чаще болела поясница, и медавтомат в поликлинике для граждан пятого уровня вылечить его не мог, а «особых заслуг перед Манокаром», за которые разрешают лечиться в хорошей больнице, у папы не было. Снег падал и падал, и он не стал его разгребать, пошел домой, чтобы полежать и согреться под теплым одеялом – тогда боль отпускала. На другой день его арестовали за неповиновение начальству, а еще через день забили электроплетью.
Ивена слышала, как госпожа Камис, мамина подруга, жена папиного сослуживца, объясняет маме: «Этот господин Нузерав, новый директор, твоего Руфера даже ни разу не видел. Он, говорят, очень беспокойный и все боится, что ему подчиняться не будут. За Руфера он ухватился, чтобы на его примере всех напугать. Ты бы сходила к нему да попросила коленопреклоненно – может, согласится заменить наказание на условное, он же имеет право… Сходи, ради ребенка своего сходи!» Мама ходила и просила, а когда вернулась, села рядом с Ивеной, которая после завтрака съежилась в углу дивана и с тех пор это место не покидала, обняла ее и заплакала. Подол светло-синего платья после коленопреклоненных просьб выглядел как грязная тряпка, но господин Нузерав остался неумолим.
На другой день после казни мама заболела, у нее покраснело лицо и поднялась температура. Ивену забрала к себе госпожа Камис, она же потом сказала, отводя глаза, что «мама из больницы не придет». Госпожа Камис хотела отвезти Ивену к бабушке с дедушкой, но за девочкой пришел инспектор из Министерства Нравственного Попечения и сообщил, что Ивену Деберав определили в Приют Кротких Вдов, чтобы она получила там надлежащее воспитание. Из дома, кроме старенького чемодана с одеждой, Ивена взяла с собой коробку с цветными стеклышками, которые приносил ей папа, и мехового котенка, которого сшила мама, и еще фотографию, где мама с папой вместе и улыбаются. Фотографию у нее отобрали – «потому что с родителей-преступников нельзя брать пример», а котенка и стеклышки оставили.
В Приюте Ивена делала что ей говорили и все время молчала. Она не хотела здесь жить. По вечерам она забиралась на чердак, сидела там, в тишине и темноте, и пыталась «придумать дверь», через которую можно уйти далеко-далеко. У нее давно уже зародилось подозрение, что не все двери обыкновенные: наверное, некоторые ведут в неожиданные места, как во сне. Ивене иногда снились сны, где открываешь дверь – а за ней совсем не то, что рассчитывала увидеть. Вот бы и в жизни так… Надо только выбрать подходящий момент, чтобы открыть дверь. Эксперименты с дверями в четырнадцатом корпусе ни к чему не привели, и тогда Ивена решила, что дверь нужно «придумать». Если очень сильно хотеть, та сама собой появится на темном заброшенном чердаке – словно всегда здесь была, просто раньше ее не замечали.
Ивена садилась на пол, прислонялась к старой тумбе, обхватывала руками коленки – и представляла себе дверь, а потом изо всех сил хотела, чтобы придуманная дверь превратилась в настоящую… Под конец обходила чердак, старательно ощупывала холодными пальчиками стены: ничего. Несмотря на ее отчаянное желание, дверь так и не появилась, зато на чердаке она познакомилась с Полиной. С Поль, как та себя называла.
Поль рассказала Ивене сказку про Алису: яркий таинственный мир, похожий на пригоршню цветных стеклышек. Странная сказка – в ней никто никого не воспитывал и не наказывал. И сама Поль странная. Когда она разрыдалась в кинозале, Ивена решила, что ей плохо, а потом оказалось, что ей было смешно. Почему? Фильм взрослый, скучный, страшноватый, что в нем такого веселого?..
- Предыдущая
- 68/109
- Следующая
