Знаменитые красавицы - Кошелева Вера Леонидовна - Страница 33

«Ты стараешься доказать, мне кажется, что ревнуешь. Будь спокоен, никакой француз не мог бы отдалить меня от моего русского. Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Божией такое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от успеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 37 лет. Этот возраст дает женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам. Суета сует, все только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это делает мой муж. Я тобою довольна, ты — мною, что же нам искать на стороне, от добра добра не ищут».

На вечере у Лавалей, где встретилась с Воронцовой (1849):

«Я была в белом муслиновом платье с короткими рукавами и кружевным лифом, лента и пояс пунцовые, кружевная наколка с белыми маками и зелеными листьями, как носили этой зимой, и кружевная мантилья. В момент отъезда Александрина дала мне свой именинный подарок — очаровательную лорнетку; она отдала мне ее вчера. Потому что моя была далеко не элегантна. <...> До того как начался вечер, был обед, и дипломатический корпус был в полном составе. Твоя старая жена как новое лицо привлекла их внимание, и все непрерывно подходили и смотрели на меня в упор. <...>

В карете она (княгиня. — Авт.) мне заявила, что я произвела очень большое впечатление, что все подходили к ней с комплиментами по поводу моей красоты. Одним словом, она была очень горда, что именно она привезла меня туда. Прости, милый Пьер, если я тебе говорю о себе с такой нескромностью, но я тебе рассказываю все, как было, и если речь идет о моей внешности, — преимущество, которым я не вправе гордиться, потому что это Бог пожелал мне его даровать, — то это только в силу привычки описывать все мельчайшие подробности...»

1851 год. «Признаюсь тебе, что комплименты Маше мне доставляют в тысячу раз больше удовольствия, чем те, которые могут сделать мне». «Мои так называемые успехи нисколько мне не льстят. Я выслушала, как всегда, множество комплиментов. Никто не хотел верить, что Маша дочь моя, послушать их, так я могла бы претендовать на то, что мне столько же лет, сколько и ей».

«...К несчастью, я такого мнения, что красота необходима женщине. Какими бы она ни была наделена достоинствами, мужчина их не заметит, если внешность им не соответствует. Это подтверждает мою мысль о том, что чувственность играет большую роль в любви мужчин. Но почему женщина никогда не обратит внимания на внешность мужчины? Потому что ее чувства более чисты. Однако я пускаюсь в обсуждение вопроса, в котором мы с тобой никогда не были согласны...»

1851 год. За границей, куда отправились для лечения Маши, а на самом деле Натальи Николаевны:

«Соседи по столу сочли меня серьезно больной... Никто не может подумать, что мы за границей для нее (для Маши. — Авт.), ибо у меня иные дни лицо весьма некрасиво. Вот только два дня стала немного поправляться, и лицо не мертвое».

1856 год. В Москве:

«Каждый день я здесь обнаруживаю каких-нибудь подруг, знакомых или родственников, кончится тем, что я буду знать всю Москву... Здесь помнят обо мне как участнице живых картин тому 26 лет назад и по этому поводу всюду мне расточают комплименты».

В этот свой приезд в Москву Наталья Николаевна по настоянию Ланского заказала известному художнику Лашу свой портрет:

«Ты взвалил на меня тяжелую обязанность, но, увы, что делать, раз тебе доставляет такое удовольствие видеть мое старое лицо, воспроизведенное на полотне».

«Вчера я провела все утро у Лаша, который задержал меня от часа до трех. Он сделал пока только рисунок, который кажется правильным в смысле сходства; завтра начнутся краски. Когда Маша была у него накануне вместе с Лизой, чтобы назначить час для следующего дня, и сказала, что она моя дочь, он, вероятно, вообразил, что ему придется принести на полотно лицо доброй, толстой старой маменьки, и когда зашла речь о том, в каком мне быть туалете, он посоветовал надеть закрытое платье. — Я думаю, добавил он, так будет лучше. Но увидев меня, он сделал мне комплимент, говоря, что я слишком молода, чтобы иметь таких взрослых детей, и долго изучал мое бедное лицо, прежде чем решить, какую позу выбрать для меня. Наконец, левый профиль, кажется, удовлетворил его, а также и чистота моего благородного лба, и ты будешь иметь счастье видеть меня изображенной в 3/4».

Мне кажется, из этих писем видно, что даже в том возрасте, когда принято как-то страдать по поводу уходящей красоты у женщин и при этом постоянно напоминать о ней всем окружающим (или о своем былом успехе), у Натальи Николаевны так и не появилось тщеславие, она совсем мало об этом говорит, хотя признает, что красота — это необходимость для женщины. Признает с сожалением, потому что для мужчин она не является тем, что определяет их жизнь. Но более всего она ценит покой и душевную простоту, так же, наверное, как ценил ее в ней Пушкин.

В черновых вариантах первой строчки есть слова: «Простая добрая жена», «Простая тихая жена». Именно эти простота и тихость делали красавицу Наталью Николаевну такой непохожей на всех остальных красавиц ее времени и так пленили и Пушкина, и второго ее мужа.

Из других своих качеств сама Наталья Николаевна отмечала: «Твердость не есть основа моего характера», хотя она иногда и была вспыльчива, но потом часто раскаивалась: «Гнев — это страсть, а всякая страсть исключает рассудок и логику». И корила себя: «Я, как всегда, пишу под первым впечатлением, с тем, чтобы позднее раскаяться». Она была самокритична, часто осуждала себя и очень редко других, была ревнива, о чем свидетельствуют и письма Пушкина.

Всякого рода дискуссии о ее нравственности лишены навсегда смысла выбором поэта. Наталья Николаевна была настоящей русской красавицей, и только ее, эталон русской красоты по своей сокровенности и сдержанности, мог выбрать в жены русский гений. Для него она была всем — и родиной тоже. Он почувствовал в Наталье Николаевне ее невероятно русскую природу, ее печаль и тишь, ее привязанность к родной земле...

Уже без него она напишет письмо в июле 1851 года из Германии:

«Ну вот я и в Годесберге. Что я могу сказать? Городок очарователен и всякой другой здесь понравилось бы, но я как неприкаянная душа покидаю с радостью одно место, в надежде, что мне будет лучше в другом, но как только туда приезжаю, начинаю считать минуты, когда смогу его оставить. В глубине души такая печаль, что я не могу ее приписать ничему другому, как настоящей тоске по родине... Здесь великолепный воздух, но все же я жажду покинуть эти места. Лучший воздух для меня это воздух родины... Только тогда мне немного полегче, когда я в движении нахожусь в дороге. Некогда тогда предаваться тоске, иначе хоть на стену лезь, а ты знаешь, что скука не в моем характере, и этого чувства дома не понимаю».

Михаил Лермонтов провел всю свою короткую жизнь в поисках идеала и родной души, и если идеал ему удалось изобразить в своей бессмертной поэзии, то одиночество души вряд ли удалось преодолеть.

«Он не был создан для людей» — так в минуту грусти и печали написал он себе в эпитафии.