Жизнь как песТня - Олейников Илья - Страница 12

• Предыдущая
• 12/29
• Следующая

Когда я, зайдя в Дом офицеров, гордо продефилировал мимо уже бывшего в курсе генеральского приказа Чумакова, то тот, чтобы, не дай Господи, кто-то не расслышал, прошипел мне в самое ухо: «Защитничка, бля, нашли, ебть?». И резво отбежал в сторону. Не скрою, мне было приятно.

И вот вхожу я, значит, в политотдел закладывать старшего лейтенанта и понимаю, что закладывать-то его я как раз и не буду. Да и за что закладывать? За идиотизм? Ну, наложила на него отпечаток профессия, так что уж тут поделаешь? Нет в этом его вины. И потому, зайдя в полковничий кабинет, я попросил Насырова:

— Товарищ полковник! На целину отправляется два эшелона. Можно и мне с ними?

— А что ты будешь там делать? — удивился Насыров. — Там же водители нужны. Умеешь водить?

— Не умею! — признался я.

— Тогда зачем?

— Не знаю. Проедусь по батальонам. Поищу музыкантиков. Сколотим концерт-ную бригадку. Солдатиков повеселим. Не все же им свеклу собирать. И вам плюс. Не обошли солдатиков вниманием. Позаботились об их досуге.

— Езжай! — махнул рукой полковник, и через две недели чумазый воинский эшелон привез меня на благословенную казахстанскую землю.

Целина встретила меня тяжелым запахом давно уже превращенной в склад церкви, переделанной на летний период под казарму, и пьяными драками партизан. Партизанами звали здесь тех, кого военкомат на время страды призывал на несколько месяцев. Все они были шоферюгами, всем им было далеко за тридцать, у всех у них остались семьи, и понятно, что, оторвавшись от дома, они гудели на всю ивановскую. Самым заметным среди них был, безусловно, Михеич по кличке Констанс. Каждый вечер, напившись до безобразия, он зачинал песнь, причем делал это по принципу акынов — что вижу, то и пою. Это была даже не песня, а эдакая разнузданная музыкально-разговорная импровизация в былинном стиле. Мужики подбрасывали тему, и Михеич-Констанс тут же, не раздумывая, начинал свой нехитрый рассказ. Однажды, когда он, полувырубленный, постанывая, рухнул дровами на кровать, я, чтобы как-то привести его в чувство, спросил:

— А как тебя на целину вызвонили?

Михеич, словно не он помирал минуту назад, вскочил ванькой-встанькой и, ни секунды не раздумывая, запричитал скороговоркой:

— Дело было во субботушку,

Во субботушку да в июнь месяце.

Я лежу себе на диванчике,

Обожравшийся водкой-матушкой.

Я лежу себе, знай, порыгиваю,

Ой порыгиваю да поплевываю.

Тока слышу вдруг стук раздался в дверь,

Глянь — Семен стоит, участковый наш.

Руки-крюками, харя толстая,

В избу входит, гад, не здоровайца,

Не здоровайца, ряха подлая,

Да под нос сует мне повесточку.

А повестка та военкомовска,

И печать на ней с муди конские.

Говорит Семен, язва гнойная:

"Собирай живей шмутье драное

И уяблывай нонче вечером".

Удивился я, аж шары на лоб,

И на кой мне ляд на ночь глядючи,

Пьяным будучи, на хрен ехати.

Говорю тогда участковому:

"Аль не знаешь, мент, пьянь сержантская,

Что шофером я у Степанова.

А отпустит ли мил начальничек,

Чтой-то шибко я сумлеваюся".

Тока по фигу участковому

Была речь моя благородная.

Мол, помалкывай, вошь плешивая,

Есть с начальником договоренность.

Я тогда ужо разобиделся,

Разобиделся, закручинился.

Говорю ему:

"Как же ехать-то, с кондачка

Да вдруг, пидер долбаный?"

Тока делать мне, видно, нечего,

А жена моя во коровнике.

"Ты давай, — кричу, — собирай меня,

Уезжаю, мол, прямо тута же".

Как услышала про отъезд-то мой,

Про нежданный отъезд супружница,

Как была она во коровнике,

Прямо рядом с телком и грохнулась.

По всему видать, больно шмякнулась,

Красна кровь течет струйкой тонкою.

Красна кровь течет, на лбу шишечка,

И лежит с телком ни жива-мертва.

"Как же, — плачеца, — одиношенькой,

Да с хозяйством таким управица.

Чай, коровы не будут доены,

Огород, чай, не будет вспаханный.

Убиваеца моя милая,

Да до пят слезьми умываеца.

Испытал я нежность великую.

«Ах, ты, — думаю, — лапа-лапушка».

Вынимаю из брюк шершавого

Да даю его в руки белые.

Как взяла она его в рученьки,

Еще пуще в слезах забилася.

Дойдя до этого места, Михеич петь перестал.

По лицу его хлынули горькие потоки и он, продираясь сквозь рыдания, со словами: «Как же ты, милая, действительно без шершавого дружочка?» — вдруг вытащил из мятых кальсон вялое свое естество и, как-то очень по-деловому, сноровисто накрутил его на никелированную ручку кровати на два оборота. Движение это было столь отработано, что по всему было видно — исполнял сей трюк Михеич далеко не в первый раз. Я, признаюсь, такого представить себе не мог ни во сне, ни наяву.

А Михеич, разбушевавшись не на шутку, скинул стремительно кальсоны и со страшным криком: «А едрись оно все конем!» выскочил из церквушки, полез на крышу и, поигрывая фаллосом, как гаишник милицейским жезлом, заорал в сторону сельсовета:

— Крестьяне, видали такого?

Вся деревня встала как вкопанная и от изумления открыла рот.

Чего-чего, а такого она действительно не видала даже во времена коллективизации.

Приехавший ротный брызгал от ярости слюной и, уже совсем отчаявшись, сознавая свое бессилие, завопил благим матом:

— Михеев, именем маршала Гречко, приказываю прикрыть яйцы!

Куда там!

Вконец обезумевший Михеич, носился по крыше мотыльком, лихо перепрыгивая с куполка на куполок и в ответ на командирский приказ, с крыши доносилось только: «Ну что, нехристи, видали такого?» Только к ночи он угомонился и сдался на милость победителю.

Михеича одели, связали на всякий случай и отвезли в штаб. Так Михеич и не появился. Очевидно, его отправили домой. А жаль. С ним было весело.

Утром партизанские машины разъезжались по полям, а я, в ожидании команды сверху, болтался по деревне, как цветок в проруби. Иногда, по ночам, чтобы не сойти от скуки с ума, уходил в лес, и там, в тиши лесной чащи, наговаривал старые, доармейские монологи.

Однажды, уйдя в очередной ночной поход, я вдруг услышал громово сверху:

— А Жванецкого наизусть слабо?

От страха я чуть в штаны не наложил. Представьте только — кругом темень, совы ухают, листья шуршат, и тут вдруг этот небесный голос.

— Кто это? — спросил я, внутренне готовый к тому, что голос скажет: «Кто-кто? Всевышний, вот кто!»

Ответом, однако, мне было молчание. Я трухнул еще больше.

— Кто это? — снова спросил я, обмирая.

И тут с неба донеслось:

— Это мы, монтеры.

— У, ё, ну, вы даете, ребятки! — облегчился я и перевел дух.

Больше я в лес не ходил.

Через несколько дней завмаг предложил за бутылку водки разгрузить приезжающий из города грузовик с продуктами. Я согласился, тем более что грузовик приезжал каждый день. Выпить столько я не мог, а потому начал искать напарника, коего и нашел в местной школе.

Звали его Вова Штукин и работал он преподавателем по труду.

Штукин очень любил искусство и, узнав, что я как бы имею к этому отношение, охотно пошел на знакомство. Пьянел он быстро, а опьянев, всегда прис-тавал ко мне с одним и тем же вопро-сом.

— Вот ты артист из Москвы. Ведь так?

— Так! — соглашался я.

— А я — простой деревенский учитель. Так?

— Так-так!

— И вот простой деревенский педагог пьет… — здесь он обычно приподнимал указательный палец, — пьет с самим артистом из Москвы!

— Ну?

— Гну! Вот я и спрашиваю, как ты думаешь — это ничего?

— Ничего! — успокаивал я Штукина.

Итак, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.

Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:

— Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? — и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.

• Предыдущая
• 12/29
• Следующая