Однократка - Ольбик Александр Степанович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/17
• Следующая

А Ящик на то он и Ящик, тоже как ни в чем не бывало ответил:

— И в хвост и в гриву. Потому что в зобу у меня было, как минимум, две бутылки «Рояля». Несло на подвиги. Но когда потом увидел, кого я осчастливил, меня охватило такое… Я, наверное, полчаса блевал и не мог остановиться. Бр-р-р, мразь синемордая. — Ящик побагровел. — Я бы этих сволочей баб… я бы каждой из них промеж ног подвесил противотанковую гранату и…

— Не нервничай, Жорик, — Торф с интересом наблюдал за Ящиком. — У тебя явная сексопаталогия плюс климакс, и ты практически импотент…

Плечи Ящика вдруг содрогнулись, и он, закрыв лицо огромными ладонями, заревел. Он плакал навзрыд, всхлипывая и подвывая. Что-то наконец прорвалось из глубины.

Кутузов не мог дальше слушать. Ему вдруг от души стало жалко этого нескладного оболтуса. Он поднялся с нар, подошел к Ящику, положил руку ему на плечо. Сказал:

— Реви, Жорик, и не старайся с этим бороться. Один раз надо разгрузиться.

Торф тоже поднялся и сел.

— Ядовитый червь гложет ему сердце, — сказал Семен. — Кутуз, принеси ему водички… Все рассосется, братва, такие минуты мимо не проходят.

Генка потом долго размышлял над словами Торфа, искал в них смысл, заподозрив, однако, что Семен их явно сорвал с чьих-то чужих губ или вычитал в какой-нибудь книге. Слишком мудро сказано…

Не прошло и часа, как в 36-й камере устоялась тишина, изредка прерываемая сонными всхлипываниями Ящика.

Первым чашу испил Ящик. После того как он ознакомился со своим обвинительным заключением и переговорил с назначенным адвокатом, был назван день судебного заседания. Перед тем как ему отправиться в судд, Торф давал Жоре наставления:

— Обязательно возьми в суд бумагу и ручку, и всех, кто будет участвовать в процессе, внимательно слушай и лови на противоречиях. Особенно секи свидетелей и не хами, судьи этого не любят. Не пропускай ни одного слова…

Жора вроде бы и слушал, но вместе с тем на его одутловатом лице лежала печать отчужденности. Обвинительное заключение не оставляло надежд: побег из мест заключения, кражи, убийство женщины и глумление над ее трупом. Но и это еще не все: Ящику вменялись в вину поджог дома и еще одно убийство — свидетеля, которого он утопил в колодце.

Ящик сник, словно неполитый вовремя тюльпан. Он понял, что на него легла тень преисподней, и, потому советы Торфа отскакивали от него, как стенки горох. И только однажды, после тяжелого молчания, он сказал:

— Мою несознанку в расчет не берут. Когда я там был, в хлеву спал пьяный мужик, хахаль этой синемордой, которую я распотрошил. Оказывается, он все видел. И не только он. Придется, рот-фронт, каяться… Мне надо было, когда предлагали, написать явку с повинной. Возможно, учли бы…

Торф не стал его разубеждать, он только сказал «да» и то с таким вывертом, что ни Генка, ни забитый Жора так ничего и не поняли.

— Беги, мой друг, в свое уединение. Я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый свежий ветер!

Генка от таких неожиданных слов чуть не упал с нар. Ему показалось, что он находится в жутком сне, который не кончается и где все происходящее — сумасшествие и призрачность. Он хотел переспросить Торфа, вызвать его на обычный разговор, чтобы убедиться, что тот не спятил и находится в здравом уме.

Между тем, Семен подошел к подавленному, находящемуся в прострации Ящику и, выждав минутудругую, сказал:

— Ты, конечно, можешь поступить по своему усмотрению, но с моей колокольни — если уж пошел на несознанку, держись этого до конца. Небольшой, но шанс есть. Возможно, сразу это ничего не решит, но зато может сыграть потом, когда будешь о помиловании просить президента… Но если честно, лучше будет для всех, если ты, Жора, сменишь среду обитания. Ты, парень, сделал серьезный перебор…

Суд в один день не закончился, и потому приговор было решено зачитать на следующий день. В камеру Ящик возвратился в сопровождении автоматчиков и всем своим видом напоминал мешок с песком — такой же инертный и тяжелый.

Он упал на нары и, наверное, не встал бы до следующего утра, если бы не громыхнула дверь и в камеру не ввалилась шумная компания телевизионщиков. Их сопровождали двое полицейских и контролер. Главной была молодая пигалица, которая довольно бойко поинтересовалась — кто тут Ящик Георгий? В камере от софитов стало нестерпимо светло, и вся ее неприглядность открылась как бы в увеличительном виде.

Девица пыталась заговорить с Жорой, но он ее проигнорировал. Тогда она подошла к Кутузову и поинтересовалась:

— Вы здесь давно? Не могли бы сказать несколько слов о своем товарище?

Кутузов смотрел на пигалицу — с лисьим лицом, суетящуюся — и думал, как бы поинтеллигентнее послать ее к такой-то матери.

— Кто вам, собственно, нужен — я или он?

Генка отвернулся от направленной на него камеры. Он понимал, что к ним ввалилась похоронная команда, свора шакалов, бегущая по кровавому следу.

— Нам надо для вечерней программы «Панорама» задать ему только два вопроса, — нервничала девица. — Только два вопроса! Он совершил страшное преступление, и общественность интересуется — почему он это сделал, что он чувствовал тогда и что он чувствует сейчас, когда ему вынесли смертный приговор?

Вмешался Торф.

— А что бы ты чувствовала, мамзель, если бы оказалась на его месте?

Та мгновенно отреагировала: — Каждый из нас на своем месте. Извините…

— Стоп! — вдруг рыкнул Жора. — Стоп! Мне еще не вынесен смертный приговор, но если ты, шалашня, покажешь меня сегодня по телевизору, то завтра такой приговор мне обязательно вынесут.

Все понимали, что происходит. На Ящике уже стояло несмываемое клеймо: смертник, и об этом общественность, по мнению этой пигалицы, должна узнать первой.

Торф подошел к полицейскому и стал тому что-то объяснять. Полицейский пожал плечами, продолжая вертеть в руках очко наручников, пристегнутых к поясу.

— У них, — кивок в сторону оператора, — есть разрешение окружного прокурора, съемка разрешена, и я здесь ничего не решаю.

Ящик подошел к нарам и сел на край. Руки, чтобы не выказывать дрожь, он зажал между коленями. Возможно, в этот момент в этом спектакле он увидел для себя какой-то смысл.Но как бы там ни было, собравшись, он прямо взглянул в направленный на него объектив и твердо, не сбиваясь, молвил:

— Весь мир бардак, и ты, сучка, в том числе, хуже любого СПИДа. Я лично не чувствую за собой никакой вины. Жизнь сыграла со мной в подлянку, и я ей ответил тем же. А что я сейчас чувствую — это, извини, не твое собачье дело. Если хочешь хороший кадр, подожди, ты его сейчас получишь…

Ящик приподнялся с нар и неуловимым движением приспустил с чресел штаны. Обнаженной задницей он повернулся к свету. А чтобы было эффектнее, он резко нагнулся, и всем, кто смотрел в его сторону, открылся грандиозный прыщавый матово-серый зад Ящика.

У пигалицы вдруг задергалось веко, и она, покраснев до корней волос, зажав рот платком, ринулась из камеры. Несколько мгновений оператор продолжал снимать Жорин «глобус» и, наверное, внутренне ликовал от такого подарка судьбы.

Торф и Генка переглянулись, потом посмотрели на полицейских, которые, казалось, тоже не знали, как поступить.Ящик уже натянул штаны и направился к унитазу. Для него больше ничего в этом мире не существовало. Все ценности уравнялись. Когда телевизионщики с полицейскими вымелись из камеры, Жора чужим голосом проговорил:

— Значит, там уже все решено. Им надо перед Европой оправдаться: мол, приговорили к высшей мере не человека, а лютого зверя. Рот-фронт, их бы, блядей, на мое место.

— Не ломайся, — сказал Торф, — приговора пока нет. Потом еще есть в запасе апелляция, ходатайство президенту о помиловании, можно написать в Комитет по правам человека ООН… Все еще может измениться. А сейчас… А сейчас давайте это дело обмоем.

Семен достал из своего бездонного мешка бутылку водки и батон копченой колбасы.

• Предыдущая
• 10/17
• Следующая