Дикие пчелы на солнечном берегу - Ольбик Александр Степанович - Страница 40
- Предыдущая
- 40/41
- Следующая
Карданов уже не слышал, как звякнуло торцовое окно и в образовавшееся отверстие потянулись смертоносные язычки пламени. Это Гриха, с трудом справляясь с автоматом, в каком-то пьяном восторге, стрелял по застигнутым врасплох карателям.
Востриков, метнувшийся было к двери, не успел, однако, дотянуться до ручки, и с криком, какой обычно издают перед смертью безвольные люди, кулем повалился на лохань.
И комвзвода, и Федоров, словно еще не веря, что это их последние миги жизни, уже неизлечимо ужаленные пулями, вопросительно глядели друг на друга, пытаясь сложить ртами уже ставшие лишними слова. И два истукана, не успевшие от души помочь своим главарям, тоже искали взглядами причину происходящего. Но никто и ничего им не объяснил — смерть взяла их такими, какими они заявились на хутор.
И последние слова, которые услышали Верка с Тамаркой, исходили из судорожно кривляющегося рта комвзвода: «Мать честная, да что же это такое происходит?»
Когда иссякла дробь автомата и наступила тонкая тишина, ее тут же вновь разорвали два винтовочных выстрела и последовавшая за ними грязная брань.
Стукнули в сенях торопливые шаги, и сорванная с петель дверь громыхнула на пол.
Ромка, придавленный пуховыми подушками, все же исхитрился одним глазом зыркнуть в мир и увидеть на стене тень. Стоя на пороге, человек с пороховой дорожкой на щеке, прочертил избу автоматной очередью. И в том месте, где стояла кровать и где Верка с Тамаркой и Ромкой нашли последнее свое прибежище, дохнули фонтанчики из ваты и перьев.
В какое-то, мгновение Ромка услышал над собой полет шмелей. Шмели словно хотели пробиться к нему, но сдерживаемые непроходимым пером, сломали крылышки и затихли. Лишь пороховой гарью цвакнули в его сторону.
Кто-то прошел в другую комнату и, облегчив обойму, вернулся назад. Издалека до Ромки долетали голоса, лошадиное ржание. В ногах он ощутил горячую влажную опору, но подвижно-маслянистую и ежесекундно превращающуюся из опоры в трясинистую зыбкость.
Он вылез из-под подушек только тогда, когда несколько часов всепожирающей тишины заронили в него пока что смутное, но набирающее силу ощущение беспредельного одиночества. Оно приходило, но не вытесняло страх, а смешивалось с ним.
Осторожно, выпростав сначала руку и ногу, преодолев тяжесть двух подушек, он приблизился к краю кровати.
В окнах блеклыми лоскутами полоскался рассвет.
Лучины давно погасли, но гарь от них, смешанная с другими, безжизненными запахами, заложила дыхание. Внутри него начало что-то набухать, разрастаться, пока не заполнила все его существо безысходностью.
Он посидел на краю кровати, затем лег на живот и начал задом сползать на пол.
Рука коснулась вроде бы головы Тамарки, которая, как подумал Волчонок, успела давно заснуть. Как можно громче он замычал, чтобы разбудить спящих, однако ему никто не ответил. Никто не пошевелился. Ромка пограбал в темноте рукой и тотчас в смятении отдернул руку: ладонь прошлась по неживым волосам, щеке, шее тетки.
Пол был скользкий, и он, падая и поднимаясь, падая и поднимаясь, прошлепал в сторону сеней. Вышел за порог избы.
И в сенях с распахнутыми настежь дверьми, и во дворе, где стоял туман и господствовала предутренняя затаенность, никто его не остановил, никто не окликнул. Трава, отяжелевшая от сырости, кусала ноги.
Он протрусил через двор и приблизился к тому месту, где, по его расчетам, должна быть щель. Однако, потеряв прежнюю лучистость, она была непроницаема и нема. Ему показалось, что дверь в пуню слегка шевельнулась, и он замер, ожидая, что вот сейчас из нее выйдет мама Оля и подаст ему руку.
Он стоял перед дверью, не решаясь в нее войти. Где-то за домом пискнула ранняя птаха, и этот звук немного ободрил ребенка. Подтянув съехавшие штанишки и поправив на плече шлею, он побежал в торец сарая, где стоял дедов верстак и где дед каждое утро что-то на нем мастерил. Но и за сараем, в молочном сумраке, никого не было. Тогда он метнулся к хате, и, обегая ее угол, вдруг замер: на завалине, лицом вниз, лежал человек, в котором он без труда признал Гришку. Рядом валялись расстрелянные, отдающие пороховой гарью гильзы. Пересилив страх, Ромка подошел к Гришке и пальцем дотронулся до его плеча. И послышался в этом прикосновении неистовый звон, и Волчонок, зажав уши и зажмурив глаза, устремился прочь от завалины. Он уже не мог находиться в покое и вместе с тем не знал, какое его действие имеет смысл. Он забежал в сени, но их отчужденность еще больше обездолила его. Вернулся на улицу и выскочил на завор, но и с него ничего не увидел — лишь ленивые хлопья тумана плыли по-вдоль большаку.
Ему показалось, что сзади кто-то наблюдает. Не в силах преодолеть страх, Волчонок лег на живот и притаенно стал вглядываться в полумрак. Что-то впереди шерохнулось — светлое пятно как будто перемещалось от вишен в сторону хаты. И в ритме передвижения этого таинственного нечто он уловил намек на тяжелую, загребастую походку Того, кто еще недавно был в пуне и чья зловещая тень взгорилась на пороге хаты. Ромка вжался в землю и, чтобы не закричать, изо всей силы прикусил руку. Но то, что ему казалось живым существом, было всего лишь молоденькой осиной, поигрывающей своими листьями-перевертышами.
Когда из-за туч внезапно вышла обрубленная луна, он почувствовал себя совершенно незащищенным. К луне присоединились звезды, и вскоре на его глазах от туч очистилось полнеба. Вдали, над туманом, плыли серебристые верхушки елей.
Сломленный одиночеством и страхами, Ромка втихомолку заплакал: ему вдруг пришла в голову простая мысль, что все, все — и мама Оля, и дед, и беженец, и ночные гости — куда-то ушли, а его забыли взять с собой. Эта мысль, хотя еще больше озадачила его, но вместе с тем заронила в душу толику надежды — раз ушли, значит, могут и вернуться. И эта крохотная надежда ослабила туго закрученную пружину тревоги…
Оставляя после себя куцую тень, он побежал за пуньку, на ходу сбрасывая с плеча помочу. Приспичило Ромке… По ногам царапнули кустики крапивы. Однако перед задним углом что-то непонятное затормозило Ромку, чье-то присутствие пригвоздило его к земле. Впереди, по блестевшей траве, по нижним венцам строения медленно перемещались странные тени. Словно волоклись две штанины — одна скользила по земле, другая сонным движением — по бревнам.
Не поднимая головы, он стал искать глазами то, что породило эти тени. И по мере того, как взгляд вбирал и оценивал увиденное, по мере осознавания свершившегося, в недрах его души, самых потаенных и неразгаданных, начал вызревать катастрофический распад. Хоть мал и несмышлен был Ромка, но понял — возврата оттуда, где пребывали увиденные им мама Оля, дед и Вадим, не бывает. Их жизни, видно, давно уже, через сплетенную когда-то самим дедом веревку, ушли в крышу, а оттуда — в небо.
Не сдержался и глянул в открытую. Нет, не в пропасть он заглянул, не в под адовы глубины — он явственно увидел себя среди них, и вместе с тем разделенного с ними неохватной вселенной.
Повешенные под козырьком крыши, вразнобой, маятниками покачивались, отчего юбка у колен мамы Оли складывалась и вновь расправлялась тугим парусом. Когда иссякли силы, сдерживающие рассудок, Волчонок пустился бежать. Куда-то устремился, но куда — он не знал. Обогнул сарай, пересек двор, обежал хату и снова пересек двор — и таким образом он повторял к повторял гигантские восьмерки, словно хотел навсегда, кому-то на память, проторить последнюю тропу жизни. Неизвестно, на каком витке он стал замедлять движение и, забежав во двор, заметался по нему. Кинулся в сени, оттуда в избу, но что-то его оттуда вмиг выгнало, и тогда он сбежал с завора на большак и лег на него, притиснулся к булыжникам ухом. Хотел уловить хоть какие-нибудь, пусть самые дальние признаки жизни. Но нет, всюду было безмолвие и забытость.
Поднялся с земли и взбежал на завор, еще раз обогнул с угла пуньку и глянул на тех, кто по-прежнему, в медленном вращении, обременял пространство. Нет, ничего в мире не изменилось.
- Предыдущая
- 40/41
- Следующая
