В неизведанные края - Обручев Сергей Владимирович - Страница 74

• Предыдущая
• 74/95
• Следующая

Наконец олень побежден, приведен в загон и привязан к нарте. Очередь следующего – он падает, не хочет идти, но его поднимают, ведут за рога. Олень страшно мотает головой, упирается, и остается удивляться, как больной Тнелькут справляется с ним. Поймав штук пять оленей, Тнелькут совершенно выбился из сил; его волосы покрыты инеем (он бегает, конечно, без шапки), лицо мокрое.

Теперь мы все окружаем оленей постепенно суживающимся полукругом и загоняем их в кольцо нарт. Тнелькут с мальчиком Тынельгетом заходят внутрь и, пробиваясь между коричневыми и белыми мохнатыми спинами, хватают нужных им оленей. А мы с женщинами стоим, растопырив руки, и мешаем оленям убежать. Так как вход в загон слишком широк, то с двух сторон протянуты жерди от яранги с навешанными на них яркими камлейками.

Оленей привязывают недоуздками к нартам и надевают на них шлеи. Как только операция эта кончена, можно двигаться. Стоит потянуть за узду переднего оленя, и один за другим олени будут вытаскивать свою нарту из-под следующей. При этом олени надрываются, выдирая свою нарту, портится груз, но чукчи очень равнодушно тянут связку дальше. Обычно нам самим, заботясь о целости груза, приходилось становиться у нарт и приподнимать полозья каждой нарты, чтобы освободить стоящую под ней.

Обоз тронулся, мы вскакиваем на свои нарты. Тнелькут, как обычно, задерживается и возится с чем-то у своей упряжки.

Сегодня опять идет снег. Мы двигаемся по плоской долине Малого Чауна вдоль склона гор. Все затянуто низкими серыми тучами. В этой белесой мути кое-где на склонах чернеют полоски осыпей. Утесов нет; очевидно, придется осматривать осыпи. Я пробую остановить свою связку у одной из осыпей, но старуха Тегрине (ее имя значит «метательный дротик») тотчас начинает ворчать. Да я и сам понимаю, что, задерживая караван в пути, я тем самым уменьшаю дневной переход: мы пойдем все равно только до сумерек.

Остается единственный способ для геологической работы – отставать от каравана и потом догонять его пешком или даже бегом, как придется. Ковтун также принужден вести съемку на ходу, и вся наша научная работа во время поездки на озеро протекает в подобных утомительных условиях.

Нам приходится бежать за караваном без лыж: с ними неудобно сидеть на нартах, а часто снимать их отнимает много времени, они ведь крепко прикрепляются ремнями к ногам. Свежий снег еще неглубок, не более 15–20 сантиметров над настом, можно еще бежать по нему. По крайней мере мы гарантированы, что у нас не замерзнут ноги. Караван идет очень медленно, но стоит отстать от него, как он уходит далеко, и приходится очень и очень приналечь, чтобы догнать. К своей нарте прибегаешь запыхавшийся и мокрый.

Мальчик Тынельгет медленно и бесстрашно идет впереди, загребая ногами снег. За поясом на спине у него висит кожаный сосуд, имеющий форму митры. Время от времени он останавливается и угощает из этого «корачульхен» своей мочой оленей передней старухиной нарты. Это делается для того, чтобы они лучше слушались и хорошо шли за человеком. Олени, чуть только завидят, что он остановился, тотчас мчатся к нему.

Богораз так описывает процесс обучения ездовых оленей: «Намеченных для упряжки более красивых и статных телят начинают с раннего возраста приучать к моче, таская мимо них; на длинном шнурке обледенелый корачульхен, для того чтобы теленок, заинтересовавшись новым предметом, начал играть с ним и привыкать к запаху и виду этого сосуда».

В этот день мы проходим 13 километров, на третий день – только 8; снег все падает и падает, олени начинают выбиваться из сил. Тнелькут все еще болен и настроен довольно мрачно. Он говорит, что до озера еще четыре дня и олени подохнут, – и опять он показывает, как олени вытягивают ноги, высовывают язык и закатывают глаза. Он решает уйти из долины притока, по которому мы шли последние два дня, в долину самого Малого Чауна – там должно быть меньше снега.

Мы лезем на перевал, оленям тяжело тащить нарты в гору; по чукотским правилам при подъеме на гору нельзя сидеть на нарте, и поэтому даже старуха слезает и бредет впереди своей нарты, держа оленей за поводок. Ей очень трудно идти; сделав несколько шагов, она останавливается и опирается руками о колени. Тем не менее она выдерживает до конца и храбро поднимается даже на самые крутые перевалы, хотя пара «ученых» оленей, вероятно, свободно завезла бы ее наверх. Я благословляю эти подъемы: караван двигается за старухой так медленно, что я успеваю хорошо осмотреть соседние осыпи.

Старуха Тегрине очень трогательна своим точным соблюдением чукотских правил и желанием быть полезной в караване. По утрам перед выездом она сама обметает нарты от выпавшего за ночь снега, чтобы облегчить груз. Впоследствии я не видел, чтобы кто-нибудь из чукчей обметал снег с нарт, и они очень равнодушно смотрели на то, как я это делал, памятуя пример Тегрине. Костюм Тегрине также показывает, насколько она экономна: он не подобран из хороших темных шкур, как у молодых чукчанок, и не пестрый, как носят богатые старики, но сшит из старых кусков. На нем есть даже заплаты из шкуры взрослого оленя, так называемой постели – «айколь», в то время как вся одежда у чукчей шьется обычно из шкур молодого, полугодовалого оленя осеннего убоя – неблюя.

Благополучно переваливаем в долину Малого Чауна и ночуем в ущелье, сплошь почти занятом наледью.

Здесь есть еще жалкие кустики, и чукчи имеют дрова для костра. Но завтра кустов уже не будет.

Тнелькут немного повеселел: он выздоровел, здесь дорога легче, озеро «кит-кит чумче» (немного ближе). Но меня беспокоит новое обстоятельство: по-видимому, олень, которого закололи на дорогу, был больной, и большая часть людей мучается от страшного расстройства желудка. Возможно, что и первоначальная болезнь Тнелькута была вызвана именно неумеренным потреблением плохого мяса. Но чукчи относятся к этому равнодушно и продолжают уписывать оленину в сыром и вареном виде.

Мы чувствуем себя в нашей палатке не очень уютно. Первый восторг от возвращения к палаточной цивилизации прошел, да к тому же мыться оказалось и здесь очень трудно. Утром я просыпаюсь в шесть часов, зажигаю примус и начинаю сушить стельки. О том, чтобы просушить целиком короткие чукотские меховые сапоги – плекты, нельзя и думать: на сушку стелек над примусом уходит 40 минут. Поэтому мы ходим уже в мокрых мерзлых плектах.

Затем ставится чайник со снегом; чтобы растопить снег и вскипятить воду, уходит полтора часа. После этого я бужу Ковтуна, мы пьем кофе, и наступает его очередь сушить стельки. Кофе умываться нельзя, а согреть еще воду для мытья мы не успеваем: пора собираться и ехать, слышно, как чукчанки выбивают полог. Если бы мы имели мужество отказаться от кофе и пить чай, то мы могли бы им и умыться, но кофе слишком соблазнительно.

Затем мы складываем и выбиваем палатку, покрытую изнутри инеем, завязываем груз и двигаемся в путь. Целый день мы бредем по снегу и время от времени нагоняем караван бегом. В сумерки опять надо ставить палатку, разжигать примус и варить обед. Приходится ждать около двух часов, пока сварится суп. Это самое тяжелое время дня. Пока мы двигались, было тепло. Теперь, сидя в палатке, медленно покрывающейся инеем, мы постепенно замерзаем в своих кухлянках. Опять холодно рукам, и когда достаешь что-нибудь из ящика с посудой и продуктами, то концы пальцев тотчас обмораживаются. Температура совсем не так низка, всего лишь около 30 градусов мороза, но наша одежда постепенно сыреет от дыхания и интенсивных испарений при беганье по снегу и перестает греть. Очень плохо с меховыми рубашками; они были сделаны в Москве из превосходной теплой тонкой экспортной овчины, но, очевидно, при выработке применялась соль.

Так же неприятны становятся и спальные мешки. Они пропитаны влагой от дыхания, просушить их негде, и вечером, когда их разворачиваешь, видишь смерзшийся ком меха.

Мы покидаем узкую мрачную долину с красно-черными осыпями липаритовых лав[21] и поднимаемся в область плоских, округленных гор. Тнелькут ведет нас на крутой перевал. Тегрине с большим трудом взбирается на гору, останавливаясь и тяжело дыша. Сверху открывается вид на юг и на запад; мы уже на поверхности Анадырского плато, всюду видны округлые вершины, конусы и плоские столовые горы, сложенные горизонтальными потоками лав. Где же озеро? Тнелькут показывает на юг – оно здесь, где-то «чумче». Дойдем ли сегодня? Неизвестно.

• Предыдущая
• 74/95
• Следующая