О водоплавающих - О'Брайен Флэнн - Страница 6

• Предыдущая
• 6/59
• Следующая

В этом месте сцена, насколько помню, была прервана появлением моего дяди, который просунул в дверь голову и сурово смотрел на меня: щеки и лоб его пылали от свежего воздуха, в руках он держал вечернюю газету. Он уже готов был выпалить мне что-то, как вдруг заметил у окна тень Бринсли.

— Так, так, так, — сказал дядя. Он по-свойски шумно ввалился в комнату, с силой прихлопнув за собой дверь, и воззрился на силуэт Бринсли на фоне окна. Бринсли вынул руки из карманов и озарил полумрак комнаты беспричинной улыбкой.

— Добрый вечер, юноша, — сказал дядя.

— Добрый вечер, — отозвался Бринсли.

— Это мой друг, мистер Бринсли, — пояснил я, слабо приподнявшись на кровати и издав негромкий угасающий стон.

Дядя широким жестом протянул руку и стиснул ладонь Бринсли в дружеском рукопожатии.

— О, мистер Бринсли, как поживаете? — спросил он. — Как дела, сэр? Вы учитесь в университете, мистер Бринсли?

— Да.

— Отлично, — сказал дядя. — Это великая вещь, которая... вещь, которая еще вам послужит. Уверен. Приятно быть человеком со степенью. А как вы ладите с преподавателями, мистер Бринсли?

— Неплохо. Сказать по правде, они не очень-то требовательны.

— Не говорите так! Впрочем, в старые добрые времена все было по-другому. В старой школе верили прежде всего в большую крепкую палку. И доставалось же пацанам!

Он хохотнул, к чему мы присоединились без особого воодушевления.

— Палка значила больше, чем перо. — За этим высказыванием последовал еще более громкий смех, постепенно перешедший в мирное пофыркивание. Дядя выдержал небольшую паузу, словно проверяя, не просмотрел ли чего в тайниках памяти. — А как там наш друг? — спросил он в направлении моей постели.

Характеристика моего ответа. Учтиво-небрежно-уклончивый.

Дядя придвинулся к Бринсли и сказал негромким доверительным тоном:

— Знаете, что я хочу вам сказать? Сейчас кругом простуда, каждый второй ходит простуженный. Господи сохрани, вот еще погриппует народ до конца зимы, вы уж мне поверьте. Надо потеплее одеваться.

— Дело в том, — слукавил Бринсли, — что я и сам только что поправился.

— Одевайтесь потеплее, — повторил дядя. — Поверьте старику.

Наступила пауза, во время которой каждый из нас мучительно думал, как бы ее нарушить.

— Скажите-ка мне вот что, мистер Бринсли, — произнес наконец дядя. — Вы собираетесь стать врачом?

— Нет, — ответил Бринсли.

— Тогда школьным учителем?

Здесь я решился выпустить стрелу своего сарказма.

— Он думает получить работу у Христианских Братьев, — сказал я, — когда получит степень бакалавра.

— Великая вещь, — сказал дядя. — Конечно, Братья по-особенному относятся к юношам, которых набирают. У вас должны быть хороший аттестат и чистая рубашка.

— Это у меня есть, — ответил Бринсли.

— Конечно, есть, — сказал дядя. — Но чтобы быть врачом или учителем, требуется великое прилежание и любовь к Богу. Ибо что есть любовь к Богу, как не любовь к ближнему своему?

Он выждал, чтобы каждый из нас мог выразить свое согласие, обратив на Бринсли мгновенный вопрошающий взгляд своих окуляров.

— Это великая и благородная цель, — продолжал он, — наставлять молодых и врачевать недужных, возвращая им данное свыше здоровье. В этом — вера. Особый венец уготован тем, кто отдает себя подобной работе.

— Трудная цель, — сказал Бринсли.

— Трудная? — переспросил дядя. — Да, безусловно. Но скажите мне вот что: вы считаете себя достойным ее?

Бринсли кивнул.

— Достойным и по достоинству, — сказал дядя. — Особый венец не каждый день предлагают. Великая цель, великая жизнь. Врачи и учителя отмечены особой милостью и благодатью.

Какое-то время он сидел молча, задумчиво глядя на дым своей сигареты. Затем поднял голову и рассмеялся, хлопая ладонью по умывальнику.

— Но с постной физиономией далеко не уедешь, — сказал он. — Верно, мистер Бринсли? Я от души верю в улыбку и меткое словцо.

— Великолепное, наилучшее средство от всех наших недугов, — подхватил Бринсли.

— Великолепное средство от всех наших недугов, — откликнулся дядя. — Прекрасно сказано. Итак...

Он простер руку в прощальном жесте.

— Берегите себя, — сказал он. — Берегите и не ходите в пальто нараспашку. Смотрите не загриппуйте.

С нашей стороны прощание было столь же учтивым. Дядя вышел из комнаты с довольной улыбкой на лице, но не прошло и трех секунд, как он уже снова был тут как тут, насупленный и суровый, застигнув нас, едва мы собирались расслабленно перевести дух.

— Так вот насчет Братьев, — вполголоса обратился он к Бринсли, — позвольте мне сказать вам кое-что.

— Большое спасибо, — ответил Бринсли, — но...

— Не беспокойтесь, — сказал дядя. — Брат Хэнли, тот, что когда-то жил на Ричмонд-стрит, мой ближайший друг. Никакого нажима, вы меня понимаете. Просто шепну ему пару слов. Ближайший друг.

— Что ж, очень великодушно с вашей стороны, — сказал Бринсли.

— Ах, не преувеличивайте, — ответил дядя. — Просто такие уж у меня правила. Великая вещь — иметь друга в суде. А брат Хэнли, скажу вам по секрету, один из лучших... один из лучших в мире. Сплошное удовольствие работать с таким человеком, как брат Хэнли. Переговорю с ним завтра же.

— Только дело в том, — сказал Бринсли, — что я еще не получил степени и диплома.

— Пустяки, — сказал дядя. — Всегда лучше подготовиться заранее. Кто первый откликнулся, тот и призван.

Тут он скорчил такую мину, словно собирался сообщить нам нечто необычайно важное и тайное.

— Разумеется, Орден всегда приглядывается к юношам воспитанным и с характером. Скажите мне, мистер Бринсли, вы когда-нибудь...

— Никогда, — удивленно ответил Бринсли.

— Ощущаете ли вы в себе тягу к религиозной жизни?

— Боюсь, я никогда достаточно об этом не думал.

Бринсли выговаривал каждое слово с трудом, будто преодолевая груз каких-то эмоций.

— Это добрая, здоровая жизнь и особый венец, который ожидает в конце ее, — сказал дядя. — Каждому юноше следует чрезвычайно тщательно обдумать это, прежде чем он решит остаться в мире или уйти из него. Ему следует молить Бога о призвании.

— Но не все призваны, — осмелился вмешаться я.

— Не все призваны, истинно так, — согласился дядя. — Лишь горстка избранных.

Только тут поняв, что заявление исходит от меня, он бросил быстрый, пронзительный взгляд в мой угол, словно чтобы удостовериться в искренности выражения моего лица. Потом повернулся к Бринсли.

— Я хочу, чтобы вы дали мне обещание, мистер Бринсли, — сказал он. — Хочу, чтобы вы обещали мне подумать о том, о чем мы только что говорили.

— Непременно, — ответил Бринсли. Дядя расплылся в улыбке и протянул руку,

— Хорошо, — сказал он. — Да благословит вас Господь.

Описание моего дяди. Мозги крысиные, хитрый, озабоченный-тем-какое-произведет-впечатление. Амбиций до чертиков, враль, каких мало. Имеет диплом чиновника третьего класса.

Через мгновение он исчез, на сей раз безвозвратно. Бринсли — тень на фоне окна — разыграл маленькую пантомиму, включающую набожные восклицания.

Значение «пантомимы»: утирал пот со лба; восклицания: «Пресвятый Боже».

— Надеюсь, — сказал Бринсли, — Треллис не копия дяди.

Ничего не ответив, я протянул руку к каминной полке и взял с нее двадцать первый том «Обзора Искусств и Естественных Наук». Открыв его, я прочел отрывок, который впоследствии переделал в собственную рукопись, насколько это отвечало моим целям. На самом деле отрывок принадлежит перу некоего доктора Битти (ныне почивающего в бозе), однако я отважно выдал его за свой.

Извлечение из «Обзора Искусств и Естественных Наук», представляющее дальнейшее изображение личности Треллиса с упоминанием его недостатка. Это был человек среднего роста, широкий, почти квадратный, что, казалось бы, должно было свидетельствовать о более крепком телосложении, чем на самом деле. При ходьбе он несколько сутулился. За последние годы стал тучен и нелюдим. Черты лица — самые неприметные, лицо несколько вытянуто. У Треллиса были черные блестящие глаза с кроткой меланхолией во взгляде, который во время бесед с друзьями становился необычайно живым. Жаль, но самое время коснуться упоминавшегося недостатка столь великого человека. Точно установлено, что к концу жизни он предавался излишествам в винопитии. В письме к мистеру Арбейтноту он сообщает: «Учитывая тяжкий груз моих теперешних мыслей, я вряд ли мог бы уснуть, не используй я вина в качестве успокоительного; вино не столь вредно, как настой опия, но и не столь действенно». Конец отрывка из письма мистеру Арбейтноту. Вероятно, он слишком часто прибегал к столь приятному на вкус снадобью в надежде со временем развеять терзавшие его печальные воспоминания; и если при каких-либо обстоятельствах подобную вину легко считать простительной, ее тем более можно извинить в том, кто был не просто овдовевшим мужем и бездетным отцом. Через несколько лет после смерти сына он отдался меланхоличному, однако не лишенному приятности делу — изданию книги сочинений покойного. Из-за простительной пристрастности к писаниям возлюбленного чада, а также своих, не всегда безупречных, познаний в области классической учености он включил в собрание несколько английских и латинских отрывков, более чем посредственных. Часть экземпляров, отпечатанных частным образом, была подарена тем из друзей, с кем автора связывали особенно тесные узы. Конец извлечения.

• Предыдущая
• 6/59
• Следующая