Оглянись! Сборник повестей - Алмазов Борис Александрович - Страница 49
- Предыдущая
- 49/54
- Следующая
— Как же вы не побоялись, ведь там семь человек взрослых с ружьями!
— Да я… — суётся Петька. — Я бы им…
— Мы так за вас переживали, Лёша, что и не страшно было совсем, — перебивает его Катя.
— А ну-ка вы, робята, подите, — гонит посетителей бабушка Настя. — Уморите парнишку. Вон он уже глаза заводит. У него, чай, не шутка — двустороннее воспаление лёгких. Ведь сколько времени в трясине ледяной лежал. Идите, идите с богом… Завтра договорите.
Она накрывает Лёшку одеялом и тихо выходит на кухню. Он и в самом деле устал. Нет, он не спит, а так, дремлет…
«Как это Катя сказала: «Мы так за вас переживали, что и не страшно совсем было». А ведь я ей никто. Я ей даже не нравлюсь. Она в этого болтуна Петьку влюблена. Петька — молодец! Если бы не он — пропал бы я».
Заходящее солнце освещает тёплым красноватым светом потолок. С улицы доносятся голоса малышей, они играют в лапту и кричат во всю мочь. Лёшке хорошо от их крика, хорошо оттого, что бабушка Настя гремит на кухне посудой, что Иван Иваныч позвякивает какими-то железками на балконе. Всё время он что-нибудь делает, вот сейчас мотор лодочный для кого-то ремонтирует. Кускову хорошо оттого, что кругом люди.
Он вспомнил, как считал себя лишним человеком.
«Какой же я лишний, если так много людей кинулось меня выручать? А может, и вообще лишних людей нет? Лишние — это те, кто сами считают, что им никто не нужен».
Отчим напевает, работая на балконе, Кусков хочет его позвать и не знает, как это сделать. Сказать «Иван Иваныч» — вроде неловко. А назвать моряка «отец» Лёшка не может.
Кусков приподнимается, садится на кровати. Стены начинают медленно плыть. Лёшка хватается за край постели. Тихо останавливается карусель, в которую пустилась комната. Мальчишка делает глубокий вдох и пытается встать…
— Ты что, ты что? — Иван Иванович бросается его поддерживать. И вовремя, иначе он упал бы. — Ложись, ложись…
— Я всё спросить хочу, — говорит Лёшка, когда отчим заботливо укладывает его на постель, — как вы меня разыскали.
— А… — улыбается Иван Иванович. — По письмам. Ты же Штифту письма писал? Вот он терпел-терпел, да и пришёл в милицию.
— Ну? — поражается Лёшка.
— Вот тебе и «ну!» Там в милиции есть такой капитан Никифоров — они теперь со Штифтом лучшие друзья. Этот Никифоров его мать на лечение устроил, и вообще парнишка к нему симпатией проникся… Уж я не знаю, чем его капитан взял. Вот он к нему и пришёл. «Я, — говорит, — сомневаюсь, чтобы у Кускова так всё гладко было, как в письмах! Здесь, — говорит, — всё как в иностранном фильме. Так в жизни не бывает! Я за него боюсь!» Он, Алёша, тебе друг настоящий!
— Я знаю, — соглашается Лёшка. Ему сейчас стыдно припоминать, чего он там в письмах понаплёл. «А всё-таки, — думает он, — хорошо, что писал, а то и не было бы меня сейчас на свете».
— Ну вот, — говорит Иван Иванович. — Никифоров штемпели почтовые посмотрел, послал запрос в местное отделение милиции, да я не утерпел, в тот же день сам тебя искать поехал…
«Вот как получается, — думает Лёшка. — Был у меня всего один друг… Да и не друг, а так, приятель. Я к нему и не относился серьёзно, а вот, выходит, он меня спас».
— Хорошо, что вы меня нашли! — говорит Лёшка.
Глава двадцать седьмая
Кракелюры
Вторую неделю лежит Лёшка. Матери они с Иваном Ивановичем пишут, что вместе рыбачат, ходят по лесу — отдыхают, в общем. Их письма дед Клава называет «ложью во спасение» и говорит, что это единственная возможная в мире ложь (ещё можно приврать для смеха, не возбраняется, добавляет он всегда).
Вторую неделю идут и идут к Лёшке люди. Знакомые и незнакомые, за делом и просто так — проведать.
Несколько раз на день забегают Петька и Катя, рассказывают новости. Каждый вечер приходят с Лёшкой пить чай дед Клава, Николай Александрович — старший реставратор, Антипа Пророков, Петька…
Реставратор и дед Клава ведут длинные разговоры о народных промыслах, о политике, о том, что нового открыла экспедиция. Иногда Николай Александрович приносит старинные книги и читает их вслух.
Сейчас он читает «Моление Даниила Заточника». Кто был этот Даниил — неизвестно. Попал в беду, просил помощи у князя… И вот старинные, написанные восемьсот лет назад слова послания звучат под белым низким потолком квартиры крупноблочного дома.
— «Я, княже, господине, — читает низким голосом Николай Александрович, — как трава сорная, растущая под стеною, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит; так и я всеми обижаем…»
Блестит на столе электрический самовар, погромыхивает крышечкой чайник.
«Как трава сорная, растущая под стеною…» — слушал Лёшка. И видится ему крепость, и трава в рост человека, и папоротники, достающие до лица. И снова кажется ему, что шагают они с Вадимом по болоту, прозрачный невесомый мост ведёт их неизвестно куда, мост, по которому нельзя пройти…
— «Я ведь, княже, как дерево при дороге: многие обрубают ему ветви и в огонь мечут; так и я всеми обижаем…» — гудит бас старого художника.
Сегодня утром приходил следователь. Долго расспрашивал Кускова, Ивана Ивановича, Антипу Пророкова, как было дело, и всё писал быстрым почерком на листах из полевой сумки.
«А что Вадим делал, когда вы в крепость вошли? Он что, тоже в вас стрелял?» — спросил Лёшка отчима, когда милиционер ушёл. «Нет. Что ты, — сказал моряк. — Он сидел в стороне. Вот так». Иван Иванович показал, как сидел в стороне, ссутулившись и обхватив голову руками, художник, похожий на благородного гангстера из боевика. «Совестно должно быть ему», — сказал тогда Лёшка. «Да уж как же! — закричала из кухни бабушка Настя. — Ворюга несусветный! Совестно ему будет! Жалел, что попался. Волк, он тоже тихим делается, когда собаки его к забору прижмут…» — «Обратно ты нелепицу строишь! — закричал дед Клава. — На что же он мальчонке карту отдал? Ась? Не слышу?» — «Отдал, отдал, а обворовать скит кто надумал, кто сюда тишком приехал, кто всё сплановал? Вор! Вор он. И нет ему пощады, он хуже всех, потому что образованный, потому что всех обманом взял».
«Вор! — думает Лёшка. — Конечно, вор».
— «Как олово пропадает, когда его часто плавят, так и человек, когда он много бедствует. Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть», — читает Николай Александрович.
«Какое у него горе?» — думает Лёшка про Вадима. «Не дай тебе бог узнать, что такое одиночество!» — слышится ему вздох Кирсанова.
— «Ежели кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его напоит в знойный день!» — читает реставратор.
«Чего ему помогать! — думает Лёшка. — Мёртвых обворовать хотел!» Он открывает глаза и смотрит на Антипу Пророкова. Старый егерь сидит прямо, слушает внимательно, только седина в чёрных кольцах бороды серебрится. «Вот его-то и хотел ограбить Вадим. Антипа Андреевич и так всё потерял, всех близких заживо сожгли, сколько лет он один эту крепость берёг, а Вадим его обокрасть хотел! За что? Вор, вор он! Где-то он теперь? Сидит где-нибудь в камере предварительного заключения, суда ждёт. Так ему и надо! Как он на меня тогда замахнулся… «Мразь!» — на меня говорит… Так ему и надо! Сам мразь — вор!»
— «Когда веселишься за многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьёшь сладкое питьё, вспомни меня, тёплую воду пьющего в незаветренном месте…»
Кускову вспоминается, как он пил чай у Вадима, как седая важная женщина Мария Александровна — так, кажется, её звали — подавала на серебряном подносе бисквиты! Какой таинственной и прекрасной была комната, увешанная картинами. Как хорошо было Лёшке рядом с Вадимом.
«Когда от меня все отступились, он один был за меня, — думает Лёшка. — Но теперь-то я знаю, что это была тактика. Он меня обманывал».
— «Когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого».
- Предыдущая
- 49/54
- Следующая
