Мятеж - Посняков Андрей - Страница 3

– Так князь-то, господине, в отъезде – то всем ведомо.

– Экий ты осторожный, Авраам. Не князь, так княгиня в городе – а она на расправу еще больше скора.

Слуга согласился со вздохом:

– Скора, конечно… да все одно – баба! А какой с бабы во власти толк? Ох, что-то боязно мне, господине, к шильникам этим ехать. Не за себя боюся – за тебя, Данила Онфимыч! А вдруг да торговые мужики, шильники эти, что худое удумают? Князя нет, а княгинюшка для них – баба.

– Типун тебе на язык! – всерьез рассердился боярин. – Ладно, в следующий раз человек с полдюжины прихватим, а посейчас… Не домой же возвращатися?! А?

– Да я, господине, и не говорю, что домой.

Поспешно поклонясь, Авраам покусал губу. Щуплый и худенький, востроглазый, парнишка чем-то походил на мокрого нахохлившегося воробышка – вот-вот встрепенется, взмахнет крылышками, взлетит.

– Ты что там? – снова поворотив коня к мосту, Божин проследил взгляд слуги, брошенный на реку. – Знакомого кого увидал?

– Увидал, господине… – Задумчиво покивав, подросток вдруг ухватился за хозяйское стремя и, чуть прищурив глаза, попросил: – А можно я этих парней… ну, там, в лодке, знакомых… попрошу, чтоб, ежели что…

– Что – «ежели что»?! – вконец рассердился боярин. – Не надоело тебе, Авраамий, труса праздновать? Вот перетяну тебя плетью – вдругорядь будешь знать!

– Можешь, батюшко, и перетянуть, – юноша упрямо набычился. – Одначе, пока рыжего Илмара нет… и вообще никого нет… так, выходит, – я за жизнь твою отвечаю!

– Ох ты! Гляди, какой защитник нашелся!

– Так, ежели с тобой, господине, что… так меня же первого… Хоть в бега потом подавайся аль в петлю лезь.

Голос юного слуги задрожал, на серые глаза навернулись слезы…

– Черт с тобой, – подумав, махнул рукою боярин. – Лодка так лодка, делай как знаешь, только быстрей.

– Так я побегу! – Авраам встрепенулся, воспрянул, тряхнул светлой челкою. – Это Федьки рыбника лодка, дружка моего. Я только скажу, чтоб он у моста подождал… на всякий случай… Я быстро, господине… ага…

Придержав коня, Божин вскинул голову, щурясь от вдруг выплеснувшегося из-за тучи солнышка – ясного, жаркого, летнего, такого, от одного света которого, казалось, тают, словно залежалый апрельский снег, все надуманные проблемы и беды.

Словно откликаясь на светлые солнечные лучи, на зов голубого чистого неба, на мосту вдруг невесть откуда взялся народ – хотя только что ни единой души не было! А тут вдруг и мастеровые какие-то набежали, и артельщики-плотники – доски тесаные на плечах, за поясами топоры, – и рыбачки, и всякая торговая мелочь – сбитенщики, пирожники, квасники:

– Купи кваску, боярин! Не пожалеешь – вкусен квасок-от!

– Сбитню, сбитню бери, господине!

– Да ну вас!

Божин отмахнулся, подогнал коня и уже у самого Торга нос к носу столкнулся со своим оппонентом Степанкою! Тот ехал верхом, в окруженье толпы простонародья – смердов, мастеровых и прочих «шильников», как в Новгороде называли всех склонных к смуте простолюдинов, вне зависимости от их занятий.

– А! – Какой-то бледный ликом мужик, сутулый, с темным, пылающим недюжинной ненавистью взором, неожиданно ухватил боярина за полы однорядки. – Вот он, Данилко Божин, кат! Хватай его, люди, хватай!

Тут и Степанко спешился, подскочил с кулаками, ему в помощь налетели и остальные – Божин и глазом не успел моргнуть, как его уже стащили с коня, поволокли куда-то. Кинжал вытащить не дали, бросили наземь да принялись пинать ногами, разбив в кровь лицо.

Боярин пытался сопротивляться – да уж куда там, против стольких-то здоровенных рыл!

– Эй, эй! На помощь!

Авраамка бросился было обратно к Детинцу… да не смог добежать: тот самый, сутулый, с бледным лицом, проворно нагнав слугу, ухмыльнулся, выхватив нож…

– Ой, Господи-и-и! – Испуганно возопив, юный слуга наскоро перекрестился и с разбегу сиганул с моста в Волхов.

Не утонул – вынырнул да к Федоровскому вымолу поплыл ходко.

– Ну и пес с тобой! – Досадливо сплюнув, бледнолицый убийца сунул нож за голенище и, обернувшись, махнул рукой Степанке: – Да хватит уж бить! В реку боярина, в реку!

Так и сделали: раскачали бедолагу Божина на руках да с молодецким посвистом швырнули в Волхов.

– Водяному поклон передавай, хороняка!

– И русалкам не забудь тоже!

Посмеялись, глядя, как сомкнулись над боярином зеленовато-синие воды, золоченные выкатившимся на небо солнцем; Степанко испуганно оглянулся:

– А может, зря мы так?

– Ничего и не зря! – хмыкнул сутулый. – Пущай знают – вольностей новгородских порушить не дадим! Верно, людство?!

– Так, Ондрейко! Так! Верно молвил!

Судьбой брошенного с моста боярина особо никто не интересовался: выплывет так выплывет, а утопнет – туда и дорога, не жалко. Испив сбитню да квасу, Степанко и его разгоряченные сторонники с веселыми криками вернулись обратно на Торговую площадь, там еще покричали малость да разошлись – кто домой, большинство же – на Витков переулок, в корчму Одноглазого Карпа, стригольника и вообще людины подозрительной напрочь. Убивец Ондрейко – или как его там по-настоящему, один черт знает – с тем Карпом приятельствовал, встретились, как родные, обнялися, едва ль не облобызалися.

А на Торговую площадь – запоздало! – примчались, прогрохотав по мосту, вызванные кем-то стражи верхом на сытых конях, в немецких, сверкающих на солнышке бронях, в шеломах, в кольчужицах.

– Ну?! – явно любуясь собой, подбоченился, сидя в седле, десятник – парняга молодой с усами да бороденкой кудрявой.

Подбоченился, подкрутил усы, на людишек – купчишек мелких да прочую теребень, что боязливо у церкви Бориса и Глеба толпились, – глянул грозно:

– Я вас спрашиваю! Где тут шильники?

– Были шильники, – наперебой загомонили людишки. – Были! В реку кого-то скинули, а потом разошлися неведомо куда. Припозднилися вы, робяты!

– Какие мы те робяты, смерд?!

Гневно погрозив кулаком, десятник заворотил коня обратно и махнул рукой воинам:

– Уезжаем. Неча тут и делать! Эй, малец… – Палец в латной перчатке уперся в грудь торговца пирогами. – С чем пироги-то?

– С капустой, с вязигой, с ревенем, – охотно перечислил отрок.

– Давай-ко с вязигой!

– Пожалте, мои господа, кушайте на здоровьице!

– А вкусны! – откусив, ухмыльнулся десятник. – Ну все, парни! Едем уже.

Загрохотали по мосту через Волхов копыта сытых коней, поехали обратно в Детинец довольные стражи… Позади за ними с воплями бежал юный пирожник:

– А медяхи-то? Медяхи? За пироги-то… у-ум… Хоть пуло б заплатили!

– Я вот те заплачу! – обернувшись, десятник хлестнул в воздухе плетью. – Иди отселя, малец, цел покуда!

– Чтоб вас…

Ловко уклонившись от плети, пирожник побежал прочь да, остановившись на середине моста, с горечью плюнул в Волхов…

…едва не угодив в голову сидевшему в небольшой лодке гребцу – дюжему вихрастому парню. Тот, правда, на плевок внимания не обратил, приналег на весла:

– Куда везти-то, боярин?

– На Софийскую. К Козьмодемьянскому вымолу, – едва отдышавшись, вымолвил мокрый, как курица, Данила Божин.

Мокрый… с подбитым глазом… да хоть живой.

Навалился парнягя на весла, поплыли мимо белокаменные стены Детинца, засиял отраженным солнышком седой Волхов.

– Скоро будем, боярин! Вон он, вымол-то.

– Ну, Степанко, ну, ползучий гад, – вовсе не чувствуя холода, ярился Божин. – Ну, подожди-и-и… достану я тебя, смерда, достану! Христом-Богом клянусь!

– Господи Иисусе Христе, и ты, святой Георгий, молю вас слезно, уповаю, упасите мужа мово, великого князя, что на московскую сторону отъехал, от мора страшного, от смертушки черной, людей упасти…

Молодая, очень красивая женщина лет двадцати пяти – тридцати, крестясь, клала поклоны на сверкающие златыми окладами иконы в красном углу горницы, обставленной изящной резной мебелью – комод, письменный стол с чернильным прибором из яшмы, две лавки вдоль стен, изящное полукреслице. На стене у окна висела гравюра с видом какого-то европейского города, само же окно со вставленными в слюдяной переплет плоскими стеклами было распахнуто настежь, на широком подоконнике в серебряном шандале, исходя ароматным дымком, горела-теплилась свечечка – от мошек да комаров.