Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 48

• Предыдущая
• 48/53
• Следующая

— Это водитель, — сказала Тапело.

— Что?

— Блядь, — сказала Хендерсон. — Что здесь происходит?

Это был шофер лимузина. Он кивнул нам, улыбнулся и быстро поднялся по лестнице на бульвар.

Павлин подошел к нам. Прошел через мутный круг света — в своей широченной куртке, запахнутой на груди, в своей роскошной коричневой шляпе, с полей которой стекали капли дождя, — и подошел к нам. То есть не к нам, а к Хендерсон.

— Бев, — сказал он. — Ты — единственная на свете. Таких, как ты, больше нет.

Но Хендерсон так легко не возьмешь.

— И что вы тут делали с этим уродом? — спросила она.

— Да просто поговорили.

— О чем?

— О его пассажире. В общем, мы разобрались.

— И что?

— Ничего. Мы все решили.

— А это не связано с Билли? — спросила Тапело. — С Билли Бандитом?

— Говорю же, теперь они больше не будут нас доставать.

— Хорошо, — сказала Хендерсон. — Это радует.

— Ну что, может, поедем? — спросила Тапело.

— Да, — очень тихо сказал Павлин. — Господи. Как же мне надоел этот мир.

— Что тебе надоело?

— Это место. Пойдемте.

Мы поднялись на набережную. Шофера там не было. Красного лимузина — тоже. Город потихонечку засыпал или уже спал. Не спала только луна в темном небе. Она наблюдала за нами сквозь тонкую пелену облаков. Значит, мы уезжаем. Но куда мы поедем, вот в чем вопрос. Куда мы поедем отсюда…

— Как же холодно, господи, — сказал Павлин.

Мы уже дошли до переулка, где был вход в подземную стоянку. Но Павлин неожиданно встал на углу, как будто ему не хотелось туда идти.

— Что такое? — спросила Тапело.

— Я не могу…

— Да что с тобой?

— Ничего. Просто мне нужно…

Он запустил руку под куртку. Застонал, пошатнулся, привалился спиной к стене. Мы стояли у входа в маленький букинистический магазинчик. Сейчас магазин был закрыт, свет внутри не горел. Павлин стоял, привалившись к стене рядом с дверью, и прижимал обе руки к животу.

— Холодно… так холодно.

Я уже это видела. Раньше. Красная кирпичная стена, эти отметины на стене. Лицо Павлина, искаженное болью, которую он больше не мог скрывать. Сквозь пальцы, прижатые к животу, сочилась кровь. Он опять пошатнулся, замер на миг неподвижно и тяжело осел на землю, скользя спиной по стене.

— Эй, ты чего?

Хендерсон подбежала к нему. Упала на колени, резким рывком распахнула куртку. И там была рана. Темно-красное пятно. Тапело тихо всхлипнула. Как такое могло случиться? Почему? Блядь. Почему?

— Он не дышит.

— Что?

— Пожалуйста. Сделайте что-нибудь.

Хендерсон приложила ухо к груди Павлина. Замерла, прислушиваясь.

— Я ничего не слышу.

— Блин…

— Он же… — Тапело подошла ко мне, встала рядом. — Он же не умер, правда? — Ее голос звучал так тихо, так тихо.

— Подгони машину.

Хендерсон стояла на коленях над телом Павлина. Прикасалась к нему, просто касалась руками и все; что-то шептала ему. Называла его по имени. У него было имя.

— Джон? Джонни…

— Он точно не дышит? — спросила я. — Точно?

— Сейчас, у меня тут…

— Тапело, подгони машину.

— Вот, попробуй.

Девочка достала из сумки складное зеркальце.

Складное зеркальце, такая дурацкая вещь. Плоская коробочка из зеленой пластмассы с потертым логотипом косметической фирмы. И там внутри — зеркало, все испещренное черными точками. Оно маленькое, очень маленькое. Лицо не поместится в нем целиком. Больное зеркало. Его можно приставить к губам человека, лежащего на земле, подержать пару секунд, а потом посмотреть, посмотреть очень внимательно; и там будет туманное пятнышко, призрачная тень дыхания, единственный истинный признак жизни, единственное подтверждение жизни.

Едем, мы снова едем. Медленно катимся сквозь темноту, и дождь липнет к стеклам, и ветер давит на лобовое стекло, как будто хочет нас остановить. Я уже не понимаю, где мы. Отрезок шоссе, протянувшийся вдаль. Без единого фонаря. Просто дорога. Любая. Одна из многих. И все дороги — пустынны, все безутешны. Я то засыпаю, то вновь просыпаюсь.

Засыпаю и вновь просыпаюсь, свернувшись на заднем сиденье. Засыпаю и просыпаюсь. Капли дождя бьются о целлофан. И каждый раз у меня перед глазами встает все та же картина, в разъеме между явью и сном. Лицо ребенка, покрытое словами. В черных струйках чернил. Оно шевелится под острием моего пера. Ему еще лишь предстоит обрести форму.

Иногда мы проезжаем мимо домов. Огни, мерцающие вдалеке, — как обещание. Огни вблизи — как исполненное обещание. Но с тем же успехом мы могли бы и затеряться в каком-то другом, параллельном мире. Все такое чужое, нездешнее. Один раз мы видели, как горит дом. Словно дух пламени танцевал на холме.

Тапело включила радио. Передавали какую-то музыку. Что-то очень торжественное, со сложным мелодическим узором. Наверное, Баха. Музыка звучала странно: как будто мелодию ломали на ноты и составляли из них новые темы. Задумка, быть может, была неплохая, но воплощение подкачало. Внезапные изменения настроения и тональности резали слух. Периодически в музыку пробивался мужской голос. Он говорил о любви.

Тапело справлялась отлично. И рулила она просто мастерски — если учесть, в каком состоянии была машина. Пару раз нас заносило вбок, или машина вдруг замедляла ход, словно спотыкалась, а потом вновь набирала скорость — безо всякого участия со стороны Тапело.

— Она скоро ноги протянет, машина, — сказала Тапело. — То есть колеса. Она скоро протянет колеса.

Мы с Тапело почти не разговаривали в дороге. Мы ехали в Оксфорд, к Кингсли. Так захотела Хендерсон. Сказала, что, раз дело начато, его надо закончить. Я ей оставила один осколок. Только один. Больше бы она не взяла. Только ради Павлина, сказала она. Я не знаю, какой из осколков она выбрала.

Уже столько часов в пути.

Дорожные знаки и указатели, блестящие под дождем. Под горящими лампочками, прикрытыми козырьками. Слова, названия, схемы, кружки и стрелки — все проносится мимо, расплывается влажными кляксами.

В какой-то момент мне показалось, что что-то щекочет мне руку. Змея — фиолетовая печать — извивалась у меня на коже, как будто хотела слезть и уползти. Может, мы были уже не в Англии. Мне представилось, как наша машина проезжает сквозь некий тайный портал — в страну вечных скитаний, где нет городов, нет деревень, нет названий на указателях.

На сиденье была кровь. Кровь, которая вытекла из Павлина, пока мы везли его до больницы. Я никак не могла избавиться от ощущения, что это моя вина. Только моя. И даже не потому, что я втянула его в это дело. Я никого никуда не тянула — это был его выбор. Но я могла бы сказать ему про фотографию. Про ту фотографию, которую я сожгла в доме старой леди. Нет, даже не так. Надо было сказать Хендерсон. Не Павлину, а Хендерсон. Но я никому ничего не сказала.

Темно-красное пятно на рубашке. Когда оно растеклось, оно стало похоже на красный цветок. А потом превратилось в цветок.

Мне кажется, Павлин знал. Его пистолет лежит на полу, в машине. У меня под ногами. Он не стал стрелять. Мне кажется, он все знал. Знал, что с ним будет. И как это будет. В объятиях, так похожих на дружеские. Может, поэтому он и сумел обмануть судьбу. Обнять свою смерть. Обнять нож.

Он не выстрелил в того человека.

Я постараюсь запомнить дороги, по которым мы ехали вместе; пустые, заброшенные дороги.

— Смотри, — сказала Тапело. — За нами наблюдают.

Не луна, а ее сестра. Вернее, брат. Вот он, поверх темной гряды облаков. Голографическая проекция. Огромный золотой глаз, глядящий на мир с высоты. Свысока.

Просыпаюсь. Еще темно, но краешек неба уже светлеет. Первые проблески солнца. Дождь кончился. Мы уже не на шоссе. Едем по какой-то дороге. Живая изгородь тянется с двух сторон. Иногда попадается дом или ферма.

• Предыдущая
• 48/53
• Следующая