Высоцкий - Новиков Владимир Иванович - Страница 97
- Предыдущая
- 97/110
- Следующая
Срываться из клиники – опасное решение, состояние-то предынфарктное. Отказаться от «Гамлета» (по сути – навсегда, больше таких вещей никто не потерпит!) – решение крайне рискованное. Марина уступает. Его отпускают в Москву. Во Вроцлав уже не успеть, но на три последних спектакля в Варшаву – да.
Прощание с Шемякиным в его мастерской рядом с Лувром. Мишка что-то там про цветущие деревья, про то, что не надо доставлять радость тем, кто нам смерти желает. Давай, мол, выживем им назло… Ладно, Мишенька, попробуем.
В Москве пробыл один день. В его отсутствие у Оксаны случилась большая беда: отец покончил с собой – что-то ведь подобное предчувствовал он там, в Шарантоне. Хотя смерть в его сознании стала такой обыденной вещью – свою собственную он ожидает ежедневно и даже стал окружающих этим раздражать.
В Варшаве – молчание, концентрация последних сил. К черту разговоры! Любимов во Вроцлаве уже опять искушал Золотухина Гамлетом. В который раз? Разберетесь после… После того самого.
На «Добром человеке» Высоцкий, к всеобщему удивлению, оживает и очень усиливает общий энергетический потенциал зрелища. Откуда что берется? Явился актер с того света, восстал из пепла, как тот Феникс. Может быть, это всё преувеличение насчет близкого конца?
Может быть. Для его нынешнего состояния нет медицинского объяснения, да и вообще – материализм в случае с Высоцким терпит полный крах. Душа уже вступила в свои высшие права и вытворяет невероятные штуки с телом, которое по всем объективным законам уже непригодно для употребления. На чем там проверяется истинная вера? На воскрешении Лазаря, кажется (Порфирий Петрович у Раскольникова именно насчет этого евангельского эпизода осведомлялся). Так вот мы сейчас уверуем – и воскреснем.
Ольбрыхский, который здесь присутствует, говорил ему как-то, что «Быть или не быть?» только где-то в девятнадцатом веке стали считать смысловой кульминацией «Гамлета».
Не в этом монологе суть. И не в решительном «Быть!», которое утвердилось на таганской сцене.
«Я есть!» – с таким настроем играет Высоцкий свою коронную роль двадцать седьмого мая. Он существует как абсолютная реальность, вне пространства и времени. Как-то отчужденно звучат в ушах речи партнеров, и видятся они все, как в тумане. У них – игра, у него – уже совсем другое.
Такой же «Гамлет» на следующий день. От повторения возникает эффект эха, и ему кажется, что это всё он либо вспоминает там, либо просто видит оттуда. При чем тут какие-то наркотики – они лишь химический способ перехода. И всегда можно вернуться.
Зал аплодирует стоя. Зрители подходят к нему один за другим, протягивают руки, пытаются коснуться. Тоже что-то такое почувствовали, и это не прощание – нет! Сейчас только всё и начинается. Притяжение земных желаний полностью преодолено. Оказывается, еще вчера он был молодым человеком, желавшим славы, любившим одних и ненавидевшим других, пытавшимся что-то доказать миру. А сейчас он сам этим миром стал, вобрал в себя всех и каждого…
Петь песни на прощальном банкете тридцатого мая он и не мог, и не хотел. Он теперь будет молчать, и долго. Правда, он завелся вдруг по поводу сценария «Венские каникулы», оживленно рассказывал об этой невозможной затее, слыша себя со стороны и не понимая, кому, зачем говорит… Посмотрел на часы, вскочил и убежал. За ним Ольбрыхский, который отвез его в гостиницу. Наутро он вылетел в Париж.
Жалко, Шемякин в отъезде. А он тут сочинил роскошное стихотворение «Две просьбы» с подзаголовком «М. Шемякину – другу и брату посвящен сей полуэкспромт». Формулировка скромненькая, а работа виртуозная: две тугие строфы по тринадцать строк и в каждой использовано всего по две рифмы:
В конце забыл поставить точку – или восклицательный знак. Зато слева внизу педантично обозначил: «Париж 1 июня 80 года», а справа поместил свое фирменное «Высоцк». Почувствовал вкус к каллиграфии, к знакам препинания, особенно полюбил тире. В песнях старых надо будет их расставить – это ведь как нотный знак, точно фиксирует паузы, интонационные барьеры.
Есть ощущение, что теперь пойдут не песни – стихи. Ему казалось, что он о себе уже всё сказал, а столько еще осталось! Всё было правдой, писалось из себя, но – для других. Теперь условием жизни стало – подумать о себе. Получится ли – после стольких лет безоглядного самосожжения?
Жизнь отделила его буквально от всех. Все рвутся его мучить, терзать под видом «лечения». Но никто внутрь его не залезет, не поймет, что для него спасительно. Все уже имеют в виду определенную дату смерти и предлагают различные варианты припарок для мертвого. Изменить эту дату может только… понятно кто. Но они же все в Него не верят, будь то крещеные или некрещеные. А Высоцкий с Ним уже беседует тет-а-тет, и это не бред, не безумие.
Если бы у них у всех хватило мудрости его не «спасать», а оставить в покое, дать всему естественный ход, – может быть, и выскочил бы он с Божьей помощью.
А Марина везет его на французский юг, где им обоим невыносимо. У нее своя правда, у него – своя. Разрыв неизбежен, но он может быть неокончательным. Их жизни сплетены корнями, и неважно, что ствол сожгла молния. Не надо ничего выяснять, не надо ставить никаких точек над i. Уже сочинены последние стихи, обращенные к Марине, стихи, которые означают и прощание, и возможное возвращение.
Надо еще доработать, приладить эти «двенадцать лет» к общему ритму, но последние две строки – окончательные. Это единственное, что бесспорно.
Одиннадцатого июня Высоцкий выезжает из Парижа в Бонн. Там кое-какие дела с Романом Фрумзоном, закупка подарков – и поезд «Дюссельдорф – Москва».
- Предыдущая
- 97/110
- Следующая
