Билет куда угодно - Найт Дэймон - Страница 77

— Беспокоиться не о чем, — бодро заявил он. — Женщины испокон веков занимаются этой работой.

— Конечно.

— А зачем? — яростно вопросил Лен.

Мойра хихикнула, затем вздрогнула и застонала.

Когда Мойра расслабилась, Лен сунул в рот сигарету и закурил ее всего с двух попыток.

— А как себя чувствует Лео?

— Не говорит. — Она сосредоточилась. — По-моему, он не совсем проснулся. Странно.

— Я рад, что дело близится к концу, — объявил Лен.

— Я тоже, но…

— Послушай, — сказал Лен, энергично направляясь к ее креслу, — ведь раньше у нас все шло чудесно, правда? Временами приходилось туговато, но… ты же знаешь.

— Знаю.

— Так вот, меня не волнует, какие у него там супермозги — пусть только родится — понимаешь, к чему я веду? Пока Лео все время одерживал над нами верх только потому, что он мог нас достать, а мы его — нет. Если у него разум взрослого, он должен научиться вести себя соответственно. Все очень просто.

Мойра заколебалась.

— Но ты же не сможешь выпороть младенца.

— Нет, конечно, но есть множество других способов поставить его на место. Если он ведет себя хорошо, ему читают книжки. Вроде того.

— Верно, только… я тут вот о чем подумала. Помнишь, ты как-то сказал — предположим, он спит и видит сны… а что будет, когда он проснется?

— Ну да.

— Помнишь, мы читали — плод в матке получает кислорода в два раза меньше, чем новорожденный?

Лен озадаченно нахмурился.

— Забыл. Ну что ж, еще один талант Лео.

— Должно быть, он использует Кислород более эффективно… И если так, то что произойдет, когда он получит его вдвое больше?

Мойру, помимо других унижений, вымыли, выбрили и продезинфицировали — и теперь она могла видеть свое отражение в рефлекторе над большим родильным столом — образ яркий и чистый, как и все здесь — но слишком уж лучистый и плывущий, похожий на статую Ситы. Она понятия не имела, сколько там лежала — вероятно, из-за скополамина — но уже начала страшно уставать.

— Тужься, — ласково сказал врач, и прежде чем Мойра смогла ответить, боль нахлынула на нее, будто завывания сотен скрипок, и ей пришлось втянуть в себя звонкую прохладу веселящего газа. Когда маску отняли, Мойра выговорила:

— Я и так тужусь, — но врач уже ушел куда-то к другому концу ее тела и не слушал.

Во всяком случае, у нее оставался Лео.

— Как ты себя чувствуешь?

Ответ был путаным — из-за анестезии? — но Мойра и так отчетливо ощущала: темнота и давление, раздражение, закипающая сатанинская ярость… и что-то еще. Неуверенность? Опасение?

— Еще разок-другой — и порядок. Тужься.

Страх. Теперь точно. И отчаянная решимость.

— Доктор, он не хочет выходить!

— Бывает. Это кажется. Тужься покрепче, как можешь.

«Пусть он прекратит мутттттт слишком опасссссс прекратить мне плохххх прекратить я говорррр стоп».

— Что, Лео, что?

— Тужься.

Едва слышно, как из-под толщи воды: «Быстрее ненавижу скажи ему… герметичный инкубатор… одна десятая кислород девять десятых инертный газ… Скорее».

Боль и давление — все исчезло в одно мгновение.

Лео родился.

Врач держал его за пяточки — красного, окровавленного, пятнистого, волочащего за собой мягкую комковатую змею. Голос еще доносился — едва слышно — совсем издалека: «Слишком поздно. Все равно что смерть». Затем с примесью былого холодного высокомерия: «Теперь вы никогда не узнаете… кто убил Кира».

Врач ловко шлепнул его по крохотным ягодицам. Сморщенное злорадное личико, рот, будто в судороге, распахнулся; но наружу вырвался рассерженный визг обычного ребенка. Подобно свету, погасшему где-то под безбрежным океаном, Лео ушел.

Мойра с трудом подняла голову.

— Дайте ему разок за меня, — попросила она.

Все о нем знали; все хотели помочь Росси, путешественнику во времени. Они сбежались со всего алого пляжа, нагие и золотистые, как дети, заливаясь радостным смехом.

— Предание не лжет! — кричали они. — Он здесь — как и говорили наши предки!

— Какой это год? — спросил Росси, нелепо и одиноко стоявший в рубашке без пиджака под солнечным светом — вокруг ни громадных машин, ни прочих приспособлений — ничего, кроме его собственного долговязого тела.

— Три тысячи пятьсот двадцать шестой, миста Росси! — хором прокричали они.

— Спасибо. До свидания.

— До свида-ания!

Щелк. Щелк. Щелк. Так проскакивали дни. Брякэтоб-рякэтобряк — недели, месяцы, годы. Вжжжжж… Столетия, тысячелетия летели мимо, будто мокрый снег на ветру.

Теперь пляж замерз, и люди до подбородков были затянуты в жесткие черные одеяния. Двигаясь неловко, словно целиком составленные из палок, они развернули громадный транспарант: «К САЖАЛЕНИЮ МЫ НЕ ГАВАРИТЬ ТВОЙ ЕЗЫК. ЭТА ГОТ 5199 ТВАЕГО КАЛИНДАРЯ. ПРЕВЕТ МИСТИР РОСИ».

Все они поклонились будто марионетки — и мистер Росси поклонился в ответ. Щелк. Щелк. Брякэтобрякэто ВЖЖЖЖЖ…

Пляж исчез. Росси оказался под сводом высотой до неба — внутри необъятного здания вроде Эмпайр-Стейт-Билдинг, превращенного в один зал. Два плывущих в воздухе яйца подлетели к Росси и проворно завертелись рядом, разглядывая его вываренными глазами. За ними высилась наклонная неоновая плита с горевшими на ней диаграммами и символами, ни один из которых ему не удалось узнать, прежде чем щелк-ВЖЖЖЖЖ…

На сей раз перед ним лежала влажная каменная равнина, а за ней — соленые болота. Росси не особенно заинтересовался пейзажем и провел время, разглядывая пометки, нацарапанные им в записной книжке. 1956, 1958, 1965 — и так далее — интервалы остановились все длиннее, кривая поднималась все круче, пока не пошла почти вертикально вверх. Эх, если б он лучше учил в школе математику… щелкВЖЖЖ…

Теперь перед ним лежала ночная белая пустыня, зверски холодная — там, где должны были выситься небоскребы Манхэттена. Что-то удручающе тощее прохлопало крыльями в небе и — щелкВЖЖЖ…

Чернота и туман — все, что он смог… екВЖЖЖ…

Теперь светлые и темные вспышки на сером фоне то редели, то учащались, мигая все быстрей и быстрей — пока Росси не стало казаться, что он смотрит на голый скачущий ландшафт как сквозь намыленные очки — континенты сжимались и расширялись, ледники скользили вверх-вниз, планета погружалась в свою холодную смерть — а Росси в одиночестве все стоял и наблюдал — застывший и изможденный, с тоскливым, осуждающим блеском в глазах.

Полное имя его было Альберт Юстас Росси. Родом из Сиэтла, костлявый отчаянный юноша с поэтическим челом и диким глазами типа «атас». За двенадцать лет учебы в школе он научился лишь получать проходные баллы; не обладая никакими талантами, он без конца о чем-то мечтал.

А в Нью-Йорк он приехал потому, что предчувствовал: с ним может случиться нечто удивительное.

На каждой должности Росси проводил в среднем месяца по два. Работал поваром по мелким заказам (яйца у него получались сальными, а гамбургеры подгоревшими), помощником печатника в офсетной мастерской, набивал цены в аукционной галерее. Три недели Росси провел в качестве критика у литературного агента — писал письма за подписью своего хозяина, объясняя злополучным клиентам, что их рассказы смердят. Некоторое время он писал плохие стихи, с надеждой рассылая их в лучшие журналы, но очень скоро пришел к выводу, что литературная мафия действительно сильна.

Росси ни с кем не сдружился. Люди, попадавшиеся на его жизненном пути, похоже, не интересовались ничем, кроме бейсбола, немыслимо скучных служебных дел и заколачивания денег. Натянув хлопчатобумажные штаны и цветастую футболку, он попробовал поболтаться в Вилледже, но обнаружил, что никто его не замечает.

Росси ошибся столетием. Ему нужна была вилла в Афинах; или какой-нибудь остров, где аборигены доверчивы и дружелюбны, а над голубым горизонтом никогда не поднималось ни одной мачты; или просторные стерильные апартаменты в какой-нибудь подземной Утопии будущего.