Пираты Гора - Норман Джон - Страница 9
- Предыдущая
- 9/83
- Следующая
— Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, — в голосе ее послышалась злость.
— Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.
— Мы, ренсоводы, независимые люди, — ответила девушка. — У каждого из нас свой остров и свой глава общины.
— Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?
— Да, мне так кажется.
Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.
— Могу я говорить? — снова спросил я.
— Говори.
— Ты носишь на руке золотой браслет, — заметил я. — Откуда он у тебя, госпожа?
— Я запрещаю тебе разговаривать! — внезапно выходя из себя, воскликнула она.
Я замолчал.
Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.
— Сюда, — скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.
Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.
— Залезай, — повторила она.
Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.
Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.
Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей. Высеченные искры упали на сухие лепестки ренса. Пламя быстро занялось, и она, используя как спичку кусочек ренсового стебля, перенесла огонь в крохотную заполненную жиром тарлариона лампу, также находившуюся в неглубокой медной чаше. Я смог рассмотреть ее нехитрые пожитки. Здесь был узел с одеждой и небольшая коробочка для каких-то женских мелочей. У стены лежала скатанная циновка, на которой она, очевидно, спала. Рядом стояли миска, пара чашек и три бутылки из высушенных и выдолбленных тыкв. Б миске лежали скудные кухонные принадлежности; плоская палочка для размешивания пищи и вырезанный из корня ренса небольшой ковшик. Сюда же она положила нож, которым я резал ренс.
— Завтра праздник, — сказала она и вызывающе посмотрела на меня.
В скудном свете крохотной лампы я мог видеть только часть ее лица и контуры тела. Она закинула руки за голову и развязала стягивающую волосы лиловую ленту.
В тесной хижине мы стояли на коленях друг против друга; нас разделяли каких-нибудь несколько дюймов.
— Если ты дотронешься до меня, ты умрешь, — пообещала девушка, рассмеявшись и встряхнув упавшими ей на плечи волосами.
— Завтра на празднике я выставлю тебя в качестве приза для девушек, мой хорошенький раб, — вдруг сказала она. — Повернись.
Я повернулся к ней спиной.
— Руки вместе! — последовала новая команда.
Я повиновался, и она своими не по-женски крепкими руками связала мне запястья гибкой болотной лианой.
— Вот так, мой хорошенький раб. Можешь повернуться.
Видя, что ее обращение вызывает во мне ярость, она старалась еще больше подлить масла в огонь.
— Раб хорошенький, — смеялась она. — Счастлива будет та девушка, которая выиграет на празднике такого хорошенького раба!
Я молчал.
— Мой хорошенький раб, наверное, проголодался? — с издевкой поинтересовалась она. Я не ответил.
Она рассмеялась и снова накормила меня, дав пригоршню ренсовой пастилы. Себе она отщипнула ренсовой лепешки, а затем еще сушеной рыбы. Потом она сделала большой глоток воды из тыквенной бутылки и поднесла ее горлышко к моим губам. Дала мне выпить глоток, затем, смеясь, отняла бутыль, но опять дала напиться.
— Ну, хватит, — наконец сказала она и поставила бутыль к стене. — Пора спать. Хорошенькому рабу нужно выспаться, завтра ему предстоит многое сделать, он будет очень занят.
Она распорядилась, чтобы я лег на бок, и другой лианой связала мне ноги.
Затем расстелила свою циновку, поглядывая на меня и усмехаясь.
Развязала шнурок на тунике, которая и так почти не скрывала ее наготу. Затем, к моему изумлению, дерзко, плавным движением стянула тунику через голову.
Она разделась передо мной так небрежно, словно я был животным.
Я не мог отвести от нее глаз.
Она нахмурилась.
— Я вижу, тебя снова следует наказать, — сказала она.
Я инстинктивно пытался было отодвинуться, но, связанному, мне это не удалось.
Она несколько раз с какой-то непонятной яростью ударила меня.
Не в силах сдержаться, я застонал.
Она отвернулась, сидя на циновке, и, словно забыв о моем существовании, занялась починкой какого-то сплетенного из ренсовых волокон мешка, висевщего на стене. Она отщипывала от ренсового стебля узкие полоски волокон и вплетала их в мешок. Работала она аккуратно и внимательно.
Я наблюдал за ее действиями.
Когда-то я был воином из Ко-ро-ба.
Потом на ренсовом острове в заболоченной долине Воска я узнал себе истинную цену, узнал, кем я был на самом деле, — низким, всего боящимся трусом.
Был воином из Ко-ро-ба.
Стал рабом этой девушки,
— Я могу говорить? — спросил я. Не отрываясь от работы, она кивком головы оказала мне эту милость.
— Госпожа не удостоила меня чести сообщить свое имя. Могу я узнать, как ее зовут?
— Телима, — ответила она, заканчивая ремонт мешка, и, перекусив лишние, свисающие с заплаты края волокон, повесила его на стену, рядом с циновкой. Затем она склонилась над лампой и, прежде чем ее загасить, снова взглянула на меня и повторила:
— Твою госпожу зовут Телима, раб.
Долгое время мы лежали в полной темноте.
Затем я услышал, как она подвинулась на циновке, и скорее ощутил, нежели увидел, как она приподнялась на локте и лежит, вглядываясь мне в лицо.
Спадающие ей на плечи волосы касались моей груди.
И вдруг я почувствовал у себя на животе ее руку.
— Ты уже спишь, мой хорошенький раб? — спросила она.
— Нет, — ответил я и невольно попытался отодвинуться от нее.
— Не бойся, я не причиню вреда моему хорошенькому рабу.
— Пожалуйста, не называй меня так! — взмолился я.
— Замолчи, мой хорошенький раб! — жестко бросила она.
И снова провела рукой у меня по груди.
— Раб, кажется, находит свою госпожу привлекательной? — заметила она.
— Да, — ответил я.
— Вот как! — воскликнула она. — Значит, раб еще не усвоил преподанного ему урока.
— Пожалуйста, не бей меня!
— Тогда его следует наказать снова.
— Не бей меня! — взмолился я. — Пожалуйста!
— Ты действительно считаешь, что я красива? — спросила она и засунула палец мне под ошейник, лениво поглаживая меня.
— Да, — едва слышно прошептал я.
— А разве ты не знаешь, что я — свободная женщина? — холодно и высокомерно поинтересовалась она.
Я не ответил.
— И ты, раб, осмеливаешься желать свободную женщину?
— Нет, — сказал я.
— Ты осмеливаешься домогаться своей госпожи?
— Нет! — воскликнул я. — Нет!
— А почему нет?
— Потому, что я — раб, — ответил я. — Всего лишь раб!
— Верно, — ответила она. — Ты всего лишь раб. Жалкий и ничтожный.
И тут она неожиданно схватила меня за волосы и грубо прижала свои губы к моим.
Я пытался вывернуться, но ее руки крепко держали меня.
Наконец она отвела голову, но я ощущал в темноте ее губы совсем рядом со своим лицом.
Во мне боролись сложные чувства к этой девушке. К той, что связала мне руки и надела на меня ошейник раба. К той, которая била и издевалась надо мной и которой я должен был повиноваться. К той, что кормила меня из рук, как животное, и, как животное, бросила меня ночевать под открытым небом, привязанного к шесту посреди острова. К мучившей меня своей выставленной напоказ красотой и причинившей мне столько страданий своей жестокостью. Я боялся и мучительно хотел ее. Боялся, зная ее безграничную власть надо мной, зная, что она в любой момент по своему желанию может причинить мне физическую боль, избить и даже изуродовать меня, но раны, которые она наносила мне своим высокомерием и презрением, были для меня еще больнее, нежели побои и оковы. И все же я хотел ее, восхитительную, полную жизни. Она сводила меня с ума недоступной близостью своего тела. Но она была свободная, а я — раб. Она могла двигаться, а я лежал связанный по рукам и ногам, с ошейником, стягивающим мне горло. У меня был ошейник, у нее — свобода, полная свобода, и руки, не связанные за спиной впивающейся в кожу лианой, а украшенные изящным золотым браслетом.
- Предыдущая
- 9/83
- Следующая
