Остров Ифалук - Бейтс Марстон - Страница 31

• Предыдущая
• 31/63
• Следующая

Для борьбы с крысами японцы завезли на Ифалук индийских варанов. Я всегда удивлялся и до сих пор не могу понять, как этим большим, довольно неуклюжим ящерицам удается ловить крыс. Однако, увидев, сколько этой мерзости на Элле, где вараны еще не прижились, я готов поверить, что именно благодаря им на главном острове крыс сравнительно немного.

Фаларик, Фалалап и Элла — это не вся суша Ифалука. Есть еще крошечный островок Элангалап. Он всегда виден, когда смотришь из Фан Напа на лагуну, — там, посреди горизонта, белую линию прибоя на западном рифе разрывает несколько пальм. Мы часто смотрели на этот островок, говорили о нем, даже фотографировали, но так и не собрались посетить его до тех пор, пока не пришло время выкопать на нем колодец.

Конечно, в колодце на Элангалапе оказалась соленая вода. В конце концов трудно ожидать, что под двумя буграми из кораллового песка, полтораста футов длиной и семьдесят пять шириной, могло скопиться много пресной воды.

Когда мы высадились на этот островок, оказалось, что на его изучение нужно очень мало времени. Он был так мал, что мы без труда составили полный список растений — всего двадцать один вид. Совершенно ясно, что люди никогда не занимались культурными насаждениями на Элангалапе, впрочем, по словам Яни, кокосовые пальмы и там были посажены человеком. Местная флора состояла из растений, типичных для коралловых пляжей тропической зоны Тихого океана, способных распространяться с помощью ветра, течении или птиц и выдерживать соленые брызги на листьях и соленую воду у корней.

Элангалап обладал всей прелостью художественной миниатюры. Теперь я понимаю, что нам следовало бы уделить куда больше времени изучению условий существования на этом коралловом пятачке. Но для этого нужно было долго грести, пересекая лагуну; объектов же для исследования хватало у самого порога нашего жилища. А время, во всяком случае мое, проходило с неимоверной быстротой.

Наши табу, связанные с полом, уже хорошо изучены, и над ними частенько посмеиваются в печати. Антропологи и путешественники всегда пытаются изучить и описать половую жизнь народов, которых они посещают. Однако они обычно помалкивают о том, как они воли себя во время экспедиций.

На Ифалуке мы трое все время были вместе и любой поступок одного из нас неизбежно стал бы известен остальным. А поскольку все мы были, во всяком случае внешне, порядочными людьми, каждому из нас хотелось, чтобы другие были хорошего миопия о нем, поэтому мы ничего себе не позволяли. (Впрочем, я не уполномочен говорить за других. Не знаю, может быть, их моральные устои имели более прочную основу. Вполне возможно, что ни одна ифалуканка при любых обстоятельствах не захотела бы согрешить с кем-либо из нас; однако я подозреваю, что они смотрели на это гораздо проще, чем мы).

О половой жизни на Ифалуке мы мало что узнали, поскольку и в этом отношении придерживались приличий. Но, по-видимому, все соответствовало тому, что сказано о ней в книге Барроуза и Спиро. Отношения между молодыми людьми складывались довольно свободно, но без какой-либо огласки и в конечном счете приводили к установившейся супружеской жизни, когда мужчина переходил в хозяйство своей возлюбленной. Мы знали случаи, когда мужчины потом брали других жен; ходили слухи, что некоторые женатые мужчины изменяют. Для пас так и остались загадкой отсутствие внебрачных детей и низкая рождаемость в семьях. Мне очень жаль, что мы ничего не узнали о том, как ифалукцы относятся к абортам и предохранению от зачатия и как это у них осуществляется, но здесь мы были ограничены не только приличиями, но и незнанием языка.

Таким образом, нам никогда не удавалось глубоко вникнуть в психологию ифалукцев. Мы, как говорится, плавали по поверхности. Мне кажется, что в действительности как мы, так и они видели именно то, что хотели увидеть. Я даже часто подозревал, что ифалукцы, будучи народом тонко чувствующим, поступали именно так, как, ио их мнению, они должны были себя вести в нашем представлении. Итак, мы снова вернулись к бесконечно притягательной теме человеческих отношений — коренному единству человеческой природы и бесконечному разнообразию человеческого поведения. Незачем и говорить, что эта проблема часто служила темой наших затяжных дискуссий.

На всем острове лишь один человек явно не соответствовал сложившемуся у нас представлению об ифалукцах как людях спокойных, выдержанных и доброжелательных. Это был Тароф — местный помешанный. Я не знаю, какая психическая болезнь была у Тарофа; нам он казался довольно тихим. Его держали в своего рода клетке на побережье Фаларика, в стороне от жилья. Впрочем, он мог спокойно убегать оттуда и иногда, когда мы проходили мимо, спускался к нам на дорогу, чтобы обменять полу-сплетенную сумку на сигареты.

Говорили, что он швырял камнями в людей и что когда-то угрожал своей жене. Спиро, наблюдая за Тарофом в 1947 году, пришел к выводу, что он взбунтовался против на первый взгляд малозаметного, но проникающего во все стороны жизни господства вождей. Возможно, что внешнее спокойствие ифалукцев, миролюбие и простота их характера давались им не так уж легко, но мы не могли сказать, чего это им стоило.

Безмятежное очарование жизни на Ифалуке, конечно, захватило и нас. Мне помнится, как однажды вечером в конце лета мы пригласили «на чашку чая» группу женщин, и тогда я особенно сильно ощутил всю силу обаяния островитян. Фактически вечер был посвящен записи песен, но мне он запомнился как званый чай, хотя как раз чая-то на нем и не было.

Тед привез с собой диктофон, точнее говоря, портативный заводной аппарат, рассчитанный на любителей диктовать свои заметки непосредственно в полевых условиях. Это был жалкий представитель прескверного типа аппаратов для записи голоса, однако другого у нас не было.

Тед умудрялся вести более легкую и спокойную жизнь, чем остальные, упорно утверждая, что ничего не смыслит в технике. Во всяком случае так я объясняю его поведение. Но чем бы это ни объяснялось, он оказывался беспомощным перед любым техническим приспособлением. В конце концов всегда кто-нибудь другой устанавливал или запускал аппарат вместо Теда. Так получилось и с диктофоном; ому хотелось воспользоваться им, но у него ничего не получилось. Короче говоря, на мою долю выпали обязанности звукооператора (само собой понятно, что очень низкое качество записи объясняется только несовершенством самого аппарата!).

В тот вечер Тед пригласил несколько мужчин и женщин, чье пение он хотел записать. Весь день лил дождь, поэтому мы расположились по-приятельски в кухонной части Фан Напа.

Тед попросил женщин спеть несколько любовных песен. В таких случаях мужчинам по местным правилам приличия полагалось удалиться, чтобы не слышать пения. Так они и сделали и больше уже не вернулись. Таким образом получился «девичник», если не брать в расчет меня и Теда (но нас на Ифалуке, надо думать, и не считали за мужчин). Я время от времени заводил аппарат, поворачивая раз десять заводную ручку. Это не занимало много времени, но позволяло гостьям понять, что же именно мы записываем. Когда одна женщина кончала петь, я просто поднимал микрофон и спрашивал: «Кто следующий?». Кто-нибудь из них выходил вперед и продолжал концерт. Им даже пришла в голову мысль вначале коротко объяснять, что они будут исполнять. Во всяком случае мне так кажется, потому что, прежде чем петь, каждая что-то говорила в микрофон.

Через некоторое время двухсотфутовая лента кончилась, однако дамы не выказывали ни малейшего желания идти домой. Мне стало неловко: примерно так же я чувствовал себя, когда дамы из Комитета помощи заставили меня пообещать выступить с лекцией о южноамериканских садах. Однако на сей раз мне было совершенно ясно, что лекцией тут не отделаешься. Может быть, организовать угощение? Сначала это казалось невозможным, но я вдруг вспомнил, что у нас есть куча банок с печеньем, которое мы захватили, учитывая неудержимую страсть Боба Рофена к сладкому. К чему ему столько печенья?!

• Предыдущая
• 31/63
• Следующая