Повести и рассказы - Халфина Мария Леонтьевна - Страница 70

• Предыдущая
• 70/82
• Следующая

— Выйди из-за стола! — рявкнул Сергей Николаевич. — Будешь есть в кухне, пока не научишься держать себя за столом!

Лариса Львовна медленно отодвинула стул.

— Извините меня, но я тоже, видимо, не умею держать себя за столом… — и, натянуто улыбаясь, пошла вслед за рыдающей Люсей в кухню.

Отшвырнув салфетку, выскочил из-за стола и Сергей Николаевич. Грохнул дверью, закрылся в спальне.

Лидия Павловна посидела еще немного за опустевшим столом… Есть уже не хотелось, но все же обидно было, что не успели голубцов покушать… Дура старая, сидела бы себе спокойно, а на нее, на старую бестолочь, разговоры напали… Ведь видела, что Сережа сидит такой суровый, видно, на работе что-нибудь не поладилось, и Люсенька была расстроенная, иначе с чего бы она так на бабушку накричала. Она подождала еще немного: может быть, обойдется? Вот выйдет сейчас Сережа — и все помирятся… а голубцы и разогреть недолго…

Поздним вечером лежала она в своей темной комнатке и все казнила себя: вот ведь что, старая, натворила, девчонку из-за стола выгнали и спать уложили, в столовой одну на диване.

Тревожно и напряженно вслушивается она в ночную тишину. Сережа такой нервный, вспыльчивый. Наговорит в горячке чего не надо, а Лара обиду прощать не умеет. Не раз уже бывало, что она после ссоры по неделе с Сережей не разговаривала.

Сережа виду не подает, а в душе, конечно, мучается. Оба, глупые, мучаются. Смотреть на них сердце разрывается, а помочь ничем не можешь… не нужна им теперь твоя помощь…

Но мать напрасно тревожилась. Никакой семейной ссоры не произошло.

— Ты сейчас раздражен, взвинчен, и я тебя понимаю… — говорит Лариса Львовна, сидя перед зеркалом и накладывая на лицо ночной крем. — Но ответь мне на один вопрос: многие ли старухи пользуются такими жизненными условиями, как Лидия Павловна? У нее отдельная комната, хорошее питание, абсолютный покой. Одета, обута. Разумеется, мы не имеем возможности покупать для нее новое, но я отдаю ей вещи, которые еще вполне могла бы носить сама. Я не понимаю, что еще нужно человеку ее возраста? В чем мы можем себя упрекнуть? Люся, разумеется, заслужила наказание, но нужно быть справедливым, Сережа… Ведь порой ты и сам с трудом сдерживаешься, а Люся — ребенок и многого еще не в силах понять… Боже мой, что делает с человеком старость, — горестно вздыхает она. — Ведь еще совсем недавно Лидия Павловна была совершенно другим человеком. Как она была аккуратна, чистоплотна, сколько было в ней деликатности, такта… И самое ужасное, что она совершенно не понимает, как с ней трудно!

А бабушка все не могла уснуть. Откуда она берется, эта проклятая бессонница? Десятки лет она недосыпала, тысячи часов недосыпала, теперь только бы и наверстать! Никто тебе не мешает… никому ты не нужна… спи себе на здоровье, а сна нет, хоть глаза коли… И лезет на память такое, что уже давно пора забыть. О чем нельзя вспоминать, особенно в бессонную ночь.

Как это было, когда Сережа в школе висел на волоске… Такой был всегда умненький, спокойный мальчик, а потом словно подменили ребенка… С хорошими детьми раздружился… учителей перестал уважать… Дерзкий стал, заносчивый, скрытный… Как она мучилась, пытаясь дознаться: что ему нужно, чего ему не хватает?

Ее вызывали в школу. Сначала классный руководитель, потом завуч, потом сам директор. Ей разъясняли, внушали, требовали, чтобы она повлияла на сына. Вместе с Сережей ее «выводили на педсовет».

Это была Голгофа. От Сережи требовали немногого: чтобы он попросил прощения и дал слово… А он стоял перед ними и молчал.

А было еще и такое. Встретился ей человек… Очень хороший человек… умный и добрый… И красивый… И по годам ровня. Ей даже перед людьми было неловко — так она тогда расцвела вдруг и похорошела. Он мог заменить Сереже отца, но Сережа с первой встречи люто его возненавидел.

Как-то она вернулась домой поздним вечером, помолодевшая, оживленная, и Сережа понял: сейчас все решится сейчас она ему скажет. Он забился в угол постели и ощетинившийся, несчастный, стискивая зубы, чтобы не разреветься навзрыд, твердил хриплым от слез голосом: «Мне теперь все равно… делай, что хочешь… а я уйду!» Она прекрасно знала, что никуда он не уйдет и не сделает ничего страшного, но она знала и другое: никакого счастья у нее не получится. И как раз в это время у него начали налаживаться дела в школе… Какая уж там любовь, если ребенок опять мог выйти из колеи…

Уже в смутной полудремоте припомнилось совсем недавнее. Ранняя весна… Сережу вызвали в трест, он опять придумал что-то очень интересное и ценное для завода. Она сидит на кухне, чтобы не прокараулить его, ей не терпится узнать: как все это там было, в этом самом тресте?

Как его принимали, хвалили, наверное, благодарность выносили…

Он приходит возбужденный, сдержанно сияющий. В руке у него два букетика ранних подснежников. Маленький он так любил живые цветы, и она всегда приносила ему весной букетик самых первых, ранних под снежников. Лучась благодарной улыбкой, мать смотрит на букетик — сейчас она нальет в голубую вазочку воды и поставит милый Сережин подарок на тумбочку у самой постели.

— Лариса пришла? Людашка дома? Ну, а ты как? — спрашивает на ходу Сергей Николаевич и, не дожидаясь ответа, уходит в комнату.

Цветы он принес жене и дочери.

Сергей Николаевич спит без сновидений. Спокойно и крепко, как положено спать здоровому усталому мужчине.

А что, если бы вдруг под утро ему приснился сон… путаный, зыбкий, нелепый…

Вот он в заводской кассе получает зарплату, шутит с миловидной кассиршей, не спеша пересчитывает солидную пачку денег, и вдруг… чепуха какая-то, совсем это не заводская касса, а бабушкина спаленка… Но в руках та же пачка денег…

Он отделяет несколько бумажек и кладет их перед матерью.

Оказывается, это ее пенсия. Та самая пенсия, которой он ее в свое время лишил. Небольшие деньги, но вполне достаточные, чтобы вернуть ей давно утраченное чувство независимости.

Тут опять все смещается, куда-то уплывает… Он уже на улице, он ведет под руку мать, бережно ведет, приноравливая свой широкий шаг к ее мелким, семенящим шажкам. Они не спешат, у них есть в запасе время, чтобы до начала сеанса еще попировать в буфете. Он приносит ей на картонной тарелочке пирожные…

Смешно, но это те самые «наполеончики», какие она приносила ему когда-то в дни получки…

Снова путаница, какая бывает только во сне. Он приходит вечером домой. В коридор выскакивает Люся, виснет у него на шее.

«Как себя бабушка чувствует?» — спрашивает он тихонько.

«Она опять плакала…» — шепчет Люся, и Сергей Николаевич, крякнув, идет в комнату матери.

«Что-то устал я сегодня зверски, ничего уже в голову не лезет… — говорит он, с хрустом потягиваясь. — Слушай, мам, как ты смотришь насчет в картишки перекинуться? За вами с Люськой должок, вы же меня в прошлый раз три раза подряд в дураках оставили. Реванша жажду!!!»

Он тасует карты и рассказывает ей, какие великолепные парни работают в его лаборатории, как он с их помощью придумал еще одну занимательную штуку.

И странное дело оказывается, она все понимает… все прекрасно понимает.

Разные сны могут привидеться человеку, особенно под утро.

Но Сергей Николаевич спит без сновидений.

ЖИВИ ОДНА

Поедстоял разбор персонального дела. Собственно, до разбора было еще далеко. Пока что на столе Колмакова лежал единственный документ — жалоба пенсионерки Елизаветы Григорьевны Ветровой на недостойное поведение в семье ее зятя, коммуниста Заплатина Ивана Поликарповича.

По немалому жизненному опыту и по опыту партийной работы Колмаков знал, насколько сложны и запутанны бывают такие вот, мягко выражаясь, «семейные конфликты». Еще года не минуло, как Заплатин пришел в заводскую партийную организацию, и, если говорить по совести, Колмаков знал его мало. И знал только с хорошей стороны.

• Предыдущая
• 70/82
• Следующая