Повести и рассказы - Халфина Мария Леонтьевна - Страница 66

• Предыдущая
• 66/82
• Следующая

— В бригаде твоей мужики говорят: «Малахов… жернов у нас на шее… гнать надо… и жалко — все же был… Малахов!» Конечно, там ты тихий, не нашумишь… это дома тебе раздолье… здесь тебе все дозволено! Мы с мамой забыли уже, как это люди вечером лягут и спят… Мы, батя, не живем… а ждем… какой придешь! Чего над нами вытворять будешь? А ты, батя, хитрый! Знал, что мама в партком не побежит жаловаться, она и нас приучила… только бы люди не знали, что ты дома творишь! Я все паспорта ждал, хотел, как Верка… дунуть куда глаза глядят, а потом, думаю: нет, шалишь! Мы сперва с батей на пару — попьем, погуляем. Ты — рюмку, я — две…

— Слюни подбери, сопляк… — тихо посоветовал Григорий Антонович, до боли стиснув сцепленные на коленях похолодевшие пальцы.

— А что? Противно?! — Навалившись грудью на стол, Сергей, ухмыляясь, смотрел в побелевшее лицо Григория Антоновича. — А нам не противно за тобой убирать, за пьяным? А маме не противно, когда ты… такой вот, в постель к ней лезешь?!

Григорий Антонович, мертвея, начал медленно приподниматься над столом.

— Что? Бить будешь? Бей! Ну, бей! Мне теперь ничего не страшно!

Григорий Антонович боялся оглянуться. Мария сидела у двери, прислонившись затылком к стене. Равнодушная, безучастная, она словно дремала, скрестив руки под грудью и закрыв глаза.

— Бей! Все равно не боюсь! — прокричал Сергей и, размахнувшись, швырнул со стола пепельницу. — Я тебе теперь неподвластный… понял? Как Верка… Верка моя…

Сергей всхлипнул и тяжело ткнулся лицом в сжатые кулаки:

— У нее пальцы хирургические… она бы теперь на второй курс перешла, а у нее скоро ребенок… зачем ей ребенок?! Конечно, ты никогда не помнишь, что пьяный над нами делаешь, так я тебе напомню!! Я тебе объясню!! Почему она из дома сбежала, что тогда было…

Мы с мамой тебя держали, а Верка все тебя оглаживала, уговаривала: «Папуленька, не надо! Папуленька, успокойся!» А ты маму локтем в грудь, наотмашь, со всей силы, прямо по больному ее сердцу… она упала… Тогда Верка размахнулась и тебя по… по морде!

Мы думали, она с ума сойдет, как она над тобой кричала… Ты храпишь, а она руки тебе целует: «Папуленька, прости!»

А что ты с бабушкой сделал?! Тоже не помнишь? За то, что маму она от тебя заслонила… ты ей прямо в лицо: «Отойди, старая падаль…» — а потом еще…

— Сережа… — тихо, предостерегающе окликнула его Мария.

Но тут Сергею стало плохо. Он покачнулся и, вцепившись в скатерть, начал валиться со стула.

Григорий Антонович перетащил его на диван, но Сергей вдруг напружинился и, оттолкнув отца, сказал совершенно осмысленно, твердо произнося каждый слог:

— В школе мне делать нечего… Не судьба нам с Веркой учиться… Мне теперь ничего не надо… Мама у нас скоро помрет… Вот когда ты ее доконаешь, тогда я тебя убью…

Он хотел еще что-то сказать, но судорожный спазм перехватил его горло. Сергей бился в руках Григория Антоновича, то обессиленно откидывался на подушку, то вновь корчился, сотрясаемый мучительными спазмами.

Наконец он затих. Отирая мокрым полотенцем бледное до синевы Сережкино лицо и худую мальчишескую грудь, Григорий Антонович бормотал какие-то давно забытые слова:

— Ничего, серенький, ничего, потерпи… сейчас легче будет… спи, маленький, спи…

Тут он увидел жену. Мария лежала навзничь, запрокинув голову так же, как тогда, в больнице. И так же на голубом лице темнели фиолетовые губы.

— Маруся, худо тебе?! Я сейчас, ты потерпи, добегу до гаража, «Скорую» вызову!

— Не надо… — прошептала Мария. — Отлежусь… в буфете в вазочке нитроглицерин… скорее…

Он никак не мог грубыми своими, трясущимися пальцами ухватить крохотные крупинки… Сережка сказал: «Она ведь у нас скоро помрет…»

— Теперь… там же капли… грелку к ногам…

Он делал все, как положено, но флакончик с каплями прыгал в пальцах, звенел о край стакана… Кипяток фыркал, вырываясь вместе с паром из резинового жерла грелки.

Сережа сказал: «Вот когда ты ее доконаешь…»

Он присел подле Марии, взял холодные ее, вялые руки в свои, приник к ним, пытаясь отогреть дыханием.

И она помаленьку начала дышать все ровнее и спокойнее. Лицо оживало, голубизна отлила от щек, темнела только под глазами да вокруг рта.

— Маруся, слушай, что скажу… — Он склонился к ее лицу, словно боясь, что она может не услышать, не понять его.

— Сама знаешь, я тебе обещаний никогда не давал, прощения не раз просил, а слова не давал… А ты знаешь: слово мое твердое… Ты только скрепись, не дай болезни ходу, станет вам с Сережкой получше, я за мамой съезжу, ты не бойся, я уговорю ее, упрошу… она простит…

И тут фиолетовые Марусины губы тронула усмешка:

— Она-то простит…

— А ты?!

— Господи! — тяжело вздохнула Мария. — Разве во мне дело, Гриша? Дети…

— Маруся, мы Веруську рожать сюда заберем… — торопливо зашептал Григорий Антонович. — Захочет, пусть Леню своего сюда перетащит, он парнишка неплохой… Пущай Веруська учиться идет, а маленький ее для нас с тобой не обуза, знаешь… будем мы его нянчить… А за Сергея ты не бойся. Мой грех, мне исправлять…

— Иди к нему… не отходи… чтоб не случилось чего…

Сергей лежал скорчившись, поджав колени к груди. Григорий Антонович принес из прихожей теплый полушубок, положил поверх одеяла.

Сергей застонал, заметался, вцепился руками в руку отца. На миг открылись его мутные, налитые страхом и болью глаза:

— Папа!

— Я с тобой, я с тобой, сынок! Спи давай, я с тобой! — подтыкая сбившееся одеяло, шептал Григорий Антонович.

Он сидел, сгорбившись, у постели Сергея. Когда накатывала дремота, ему чудилось, что бежит он по тонкому, неокрепшему льду.

Сережа, укутанный в ватное одеяло, оттянул руки, бежать ему трудно и неудобно, но его гонит страх…

Успеет ли? Донесет ли? Не поздно ли?

Когда знакомые женщины начинают жаловаться на детей, на их эгоизм и бездушие, плачутся, рассказывая о семейных распрях и скандалах, Лидия Павловна сочувственно вздыхает. Она искренне жалеет их, этих несчастных матерей.

Что может быть хуже, если в семье нет мира? Это же самое важное в жизни человека — мир в семье. Тогда и работа идет на лад, и никакие трудности не страшны.

Она их очень жалела, но в глубине души не понимала, как это можно: плакаться перед чужими людьми, жаловаться на детей, рассказывать о них плохое?

Конечно, дети по молодости лет, по горячности могут иной раз и сделать что-нибудь не так, и сказать не то, а мать — на то она и мать, чтобы не допустить в семье до греха.

О себе Лидия Павловна говорила: «Мне на Сережу грех обижаться. Всем бы матерям таких сыновей».

Она гордилась Сережей. Несмотря на пережитые трудности и лишения, он у нее получился удачный: настойчивый, серьезный и очень способный к наукам.

Отца Сережа не знал. Так уж сложилась жизнь, что не сумела Лидия Павловна выйти замуж, засиделась в девушках, а когда уже перевалило за тридцать, выпало ей недолгое счастье.

Всего полгода длилась их горькая тайная любовь. А потом, вызванная анонимным письмом, приехала жена, привезла детей, двух девочек-подростков. Приехала для расправы. Готовая на все: на скандал, на драку, — лишь бы сохранить семью, не позволить какой-то жалкой машинистке, вековухе несчастной, при живом отце осиротить двух детей.

Не от позора и не от страха перед скандалом бежала тогда Лидия Павловна из родного города. И его, единственного, не побоялась бы она поставить под удар — пусть бы пришлось им уехать на край света… Не скрывала бы она от него, что через полгода родит ему сына, — все могло обернуться иначе. Но она знала, что, как бы далеко он с ней ни уехал, половинка его сердца останется там, с брошенными детьми и… с немилой женой, с которой, плохо ли, хорошо ли, прожил он без малого шестнадцать лет.

Бежала она куда глаза глядят, потому что не было у нее на свете близкого человека, с которым можно поделиться такой бедой.

• Предыдущая
• 66/82
• Следующая