Абхазская повесть - Соколов Борис Вадимович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/63
• Следующая

– Что нужно схимнику-то? Вода да фрухта. Этого там много. А сухарей верующие принесут.

– Разве они там есть?

Нифонт посмотрел на Строгова с удивлением.

– А то как же. На их век хватит!

– Ну, а ты сам на Псху был? – спросил Николай Павлович.

– Бывал. Еще когда монастырь был, хаживал. А в прошлом годе – я уж в мир ушел – позвали меня. Настоятель просил помочь. Груз какой-то переносили. Не знаю, что там было, все тяжелое. В брезентовых мешках уложено плотно, зашито наглухо и плечевые ремни приторочены. Шло нас к перевалу восемь человек, все крепкие да сильные. Дорога туда хоть не дальняя, а трудная. Всю ночь шли. Раньше ходили через хребет, до селения, а в тот раз дошли только до вершины, оставили те мешки на перевале и назад воротились.

– А с грузом кто остался?

Старик пожал плечами.

– Да никто. Мешки в кустах положили, рядом с тропою, ветками прикрыли, посидели, отдохнули, да и назад.

– Да что в них было-то? Неужели не поинтересовался? – с досадой допытывался Строгов.

– Нет. Мне ни к чему, – сказал Нифонт.

– Ну ладно! А теперь скажи, почему ты мне все стал рассказывать про настоятеля и прочее? – полюбопытствовал Строгов.

Старик насупился.

– Почему да почему? Люди они не наши, неладное что-то у них там затеяно. Нам все видно.

– А почему же ты догадался, что я большевик? – продолжал допрашивать Николай Павлович.

Нифонт в ответ хитро улыбнулся.

– Ты думаешь, наш брат ничего не понимает? Давеча, как ты меня спрашивал про то, про другое, я заприметил – неспроста это. Даром, что ли я столько годов на свете живу? Молод ты еще, Николай Павлович, меня, старика, провести.

Строгов рассмеялся.

– Ну вот хорошо, Алексей Иванович. Тогда не будем таиться. Ты вспомни, кто с тобой ходил. И расскажи все, что про Псху знаешь. – Он наклонился к рыбаку: – Может быть, нам с тобой сходить туда придется! Только про наши разговоры и про меня – молчок.

– Что ж я, не понимаю, что ли? – обиделся старик.

Отец Мелитон несколько раз выходил из винницы. Поглядывая на сидевших у парапета и потоптавшись в дверях, он пакачивал головой и, сутулясь, уходил обратно.

Солнце быстро приближалось к горизонту, готовое коснуться потемневшей воды, зажечь ее и после короткой вспышки потухнуть, а Строгов и старик все сидели на камнях и говорили, говорили.

Беседа была интересной. Николай Павлович все время что-то записывал в свой блокнот.

Готовясь к допросу Дзиапш-ипа, Чиверадзе внимательно просмотрел архивные материалы, но они не много прибавили к тому, что он уже знал об этом старинном абхазском роде. Роясь в архивах, он наткнулся на эпизод с посылкой дипломатического посольства в Англию и Францию. Случилось это в первой половине прошлого века, во время борьбы горцев с русским царизмом. Посольство было послано изнемогавшими в борьбе западногорскими племенами за помощью. Пребывание посольства в Париже и Лондоне произвело фурор. Французов и англичан, падких на все экзотическое, поразили оригинальные костюмы, серебряное и позолоченное оружие, гордость и восточная вежливость посланцев далекого, таинственного Cavcasa. Газеты были полны описаний черкесов. Государственные деятели Соединенного Королевства, далекие от романтизма и поэтических воздыханий, на одном из деловых приемов предложили делегации признать власть Англии, обещая взамен помощь вооруженной силой и оружием. Плата за помощь была слишком велика, и делегаты вернулись домой, не приняв предложения. Во главе посольства стоял Измаил Баракей-ипа Дзиапш, из абхазского племени убыхов. Потомок этого дипломата, так гордо отказавшегося от покровительства английской короны, ждал теперь вызова Чиверадзе, чтобы решить свою судьбу найти свое место в жизни родного народа.

Просматривая материалы, Чиверадзе до сих пор еще нигде не встретил фамилии Дзиапш-ипа, хотя считал маловероятным, чтобы враги сбросили со своих счетов прошлое и настроения этого бывшего царского офицера, активно боровшегося против большевиков в годы гражданской войны и интервенции. Да и сам Дзиапш-ипа не скрывал, что к нему неоднократно приезжали прощупывать его. Смешно было бы не использовать всех плюсов, которые давала врагам его вербовка. Во-первых, он – офицер, военспец. Во-вторых, имеет значение его авторитет, как князя, у патриархальных стариков, еще ведущих за собой отсталые элементы. В-третьих, очень важно то, что он прекрасно знает местность, где родился, вырос и воевал. И наконец, дом его стоит в погранзоне. Море – граница. Вот оно рядом, видно из его окон. Сколько возможностей! Понятен интерес, проявляемый к нему представителями различных антисоветских группировок, а значит, и пронырливых агентов иностранных разведок. Бесплодная, бесперспективная борьба, вероятно, кое-чему его научила, разочаровала, вернула к родной земле, к семье, которую он любит. А если нет? Если эта кажущаяся искренность и смирение – маска хитрого врага. Он многое рассказал и назвал приходивших к нему людей. Но, может быть, назвал второстепенных, чтобы сохранить главных. Его фамилия не встречается нигде, но разве не может это означать, что он глубоко зашифрован и его берегут? А ранение Чочуа? Случайное совпадение или… «Нет, нет, только допрос, большой кропотливый разговор внесет ясность», – решил Чиверадзе и вызвал Дмитренко.

Тяжелая форма туберкулеза привела старшего оперуполномоченного ОГПУ Дмитренко в Сухум. Исключительно спокойный и неразговорчивый, Дмитренко был полной противоположностью своих горячих и темпераментных товарищей – уроженцев юга. Слегка наклонив голову и как бы изучая собеседника, он внимательно смотрел на него и слушал, не перебивая. Он умел слушать, чтобы потом, сделав нужные выводы, исчерпывающе, точно и лаконично высказать свое мнение, с которым соглашались все. Иной по характеру, Андрей Михайлович все же чем-то напоминал Чиверадзе. Будучи моложе своего начальника, он выглядел старше его. Тяжелая болезнь ограничила круг его обязанностей, но усидчивость, пунктуальность и любовь к следственной работе принесли ему признание и уважение. Его любили товарищи, любил и Чиверадзе, прислушивавшийся к его замечаниям и советам. Дмитренко был обязательным участником наиболее сложных допросов и очных ставок, где выдержка и спокойствие являлись оружием психологических поединков.

Когда дежурный передал, что его ждет Чиверадзе, он, зная о предстоящем допросе, достал из несгораемого шкафа документы, которые могут ему понадобиться, сложил их аккуратно в папку и, закрыв на ключ свой небольшой кабинет, не торопясь пошел к начальнику оперативной группы.

– Здравствуй, Дзиапш-ипа. Задержал тебя немного. Занят был очень, но, помня обещание, вызвал для серьезного разговора. Надеюсь, ты продумал все, о чем будем говорить?

– Ки[3], батоно! – поклонился Дзиапш-ипа.

– Садись. Разговор будет большой. Не обижайся, если услышишь кое-что неприятное. Мы мужчины – давай говорить по-мужски. – И видя, что Дзиапш-ипа продолжает стоять, Чиверадзе сказал: – В ногах правды нет, – говорит пословица. Садись, говорят тебе. Садись же! Чаю хочешь?

– Мадлоб, – сдержанно поблагодарил арестованный.

– Значит, хочешь! Будем пить чай и разговаривать. Захочешь курить – папиросы на столе.

Дзиапш-ипа опустился в кресло, стоявшее напротив стола, за которым сидел Чиверадзе. Иван Александрович с интересом смотрел на него.

Был Дзиапш-ипа уже не молод, весной ему исполнилось пятьдесят. Высокий, с седой копной зачесанных назад волос, он был подтянут и еще крепок. Чуть смуглое открытое лицо, перечеркнутое глубокими морщинами, говорило, что человек этот много перенес и перестрадал. Дзиапш-ипа был сдержан и на первый взгляд невозмутим. Он хорошо владел своими чувствами и движениями. Только руки выдавали волнение, да в глазах порою пробегали, тревожные искорки. Но глаза он мог закрыть, мог отвести взгляд. А непроизвольных движений рук он сам не замечал. Большие и тонкие, с длинными пальцами, они беспрестанно шевелились, сжимались, разжимались и теребили кончик узкого кавказского ремня.

• Предыдущая
• 30/63
• Следующая