Этот мальчик - Голявкин Виктор - Страница 12

• Предыдущая
• 12/13
• Следующая

— Те, может, тоже пойдут топиться…

— Представляешь, сколько утопленников будет? Пол земного шара будет валяться в воде, а другая половина будет искать, кого бы ещё оскорбить. Что ОН тебе сказал?

— Такое говорит, что не могу сказать. Да если я скажу тебе, что ОН сказал… Нет, не могу сказать…

— Хватит тебе: ОН, ОН… Сам придумай ему такую кличку, чтобы ОН закачался.

— Какую? Тоже оскорбительную?

И тут я ему посоветовал вот что:

— А ты придумай кличку наоборот: не оскорбительную, а какую-нибудь хорошую кличку.

— Ишь ты, — говорит. — ОН мне плохую, а я ему хорошую? Да ты что?

— Понимаешь, — говорю, — это поставит ЕГО в тупик.

— В какой тупик? — разочаровался Вася.

— Может быть, после этого он подойдёт к тебе и скажет: «Извини, пожалуйста, что я тебе такое сказал, а ты вовсе не такое». Как ОН тебя назвал-то?

— Вот пристал. Спрашиваешь и спрашиваешь, мне и так тяжело об этом вспоминать, не видишь разве? Что-то не верю я в это. Вдруг ОН такой дурак, что ни в какой тупик его не поставишь?

— Да объясни ты ему по-человечески, что ты не… Как ОН тебя назвал-то?

Вася в затылке почесал и задумался: может быть, и у него мелькнёт какая-нибудь подходящая хорошая мысль.

— Думай, думай, — говорю, — не бойся. Ты же хороший парень, я давно тебя знаю.

— Спасибо, что ты так ко мне относишься. Я, понимаешь, раньше тоже думал, что я хороший, да и ты мне это говорил. Но когда ОН мне такое сказал, я даже про себя забыл. Обидно стало, понимаешь.

— А кто ОН? И что ОН тебе сказал?

— ОН — враг. Ты его знаешь, с нами в одном классе учится.

— Если с нами учится, то почему же он враг? Выходит, в классе одни враги, другие друзья? А ты кто такой?

— А ты как думаешь?

— Друг, наверно. У меня пока нет ни одного врага. А кто такие враги?

— Ну те, которые других оскорбляют.

— Неужели так просто стать врагом? Может, он по глупости это сказал?

— Наверно, глупые и есть враги, — говорит Вася.

— А ты умный?

— Не знаю…

— Про себя не знаешь, а про других знаешь? Если подумать, я тоже иногда бываю глупым. Только это потом видно, а не сразу. Один человек может быть и другом и врагом. Мне, например, всегда хочется быть другом, а врагом нечаянно получается.

— Вот стоит тебе о чём-нибудь подумать, у тебя сразу столько придумывается.

— Так вот слушай. Подойди к НЕМУ и попробуй найти с ним общий язык, спроси его: друг он или враг. И ты увидишь, что он тебе скажет: друг. Значит, у него тоже всё нечаянно вышло.

— А вдруг он скажет: враг?

— Ну если он такой дурак, то с ним дальше и разговаривать нечего, и обижаться нечего. Понятно?

— Не совсем.

— Понимаешь, кому нужны какие-то глупые враги? Он пустое место, и ты не обращай на него внимания.

— А как ты думаешь: враг на всю жизнь или может исправиться?

— А как по-твоему, тебе долго будет обидно или потом пройдёт?

— Ты знаешь, — говорит Вася, — кажется, уже проходит.

— Вот видишь, что значит работать головой — и тебе и другим хорошо. Я приду в школу, мы вместе с тобой будем головой работать. Одна голова хорошо, а две — лучше.

— Хорошо всё же иметь настоящего друга, как ты. А вот у кого друга нет, тому, наверно, хуже.

— Пусть головой работает, — говорю. — Тогда сразу кто-нибудь заметит и придёт посоветоваться. Они дружески побеседуют и станут друзьями. Можешь ты головой работать?

— Мне мешает лень. Она мне даже учиться мешает. Просто не знаю, что мне с ленью делать, так она ко мне пристала.

— Как же она к тебе пристала?

— Вот сижу на стуле и вставать неохота, сижу и сижу и ничего не думаю.

— Что это, болезнь, что ли, у тебя такая особая? Это, наверно, у тебя от обиды. Нечего тебе просто так сидеть на стуле! Вставай и иди по своим делам! Опыт со стулом у меня тоже был. Только я сидел на стуле не от лени, а от нечего делать. Я сидел и думал, что мне делать. Как назло, ничего не придумывалось. А стул трещал, трещал и развалился. Зато дело сразу появилось — стул чинить. Я взял и сам починил.

Вася застеснялся и, почёсывая в затылке, видимо, раздумывал о своей лени. Потом говорит:

— Наверно, с ленью надо бороться?

— Вот правильно, — говорю. — Борись с ней, гони её, дерись с ней напропалую. — Я дружески похлопал его по плечу. — Пошли её к чёрту! — Мы опять захохотали. — Лень для меня не проблема, — говорю. — У меня, понимаешь, другая проблема. Я в любое время могу взяться за любое дело. Но где взять это дело? Вот вопрос.

— А что ты сейчас делаешь?

— Я чиню свои игрушечные машины. Видишь, сколько их тут? Думаешь, это просто? С трудом получается.

— А почему они все сломанные?

— Я их специально сломал, чтобы потом починить. Чтобы никто не мог сказать, что я ничего починить не умею. А потом мне надо найти дело поважней.

Вася почесал затылок.

— Посоветуй, где мне такое дело взять? — говорю.

— Сразу не могу. Немного погодя, — сказал Вася. — Мне надо домой. Дома я подумаю, завтра приду и скажу.

И он встал со стула, который я сломал от нечего делать, а потом сделал. И он пошёл домой бороться со своей ленью.

А я остался у себя дома бороться со своим бездельем собственными силами. Поскольку от лентяя вряд ли дождёшься помощи в каком-нибудь деле. А ничего не делать трудно. Все что-нибудь делают.

С другом поговорил. Теперь мне надо с бабушкой поговорить. Наладить отношения. А то до чего дошло: бабушка разговаривать со мной не решается.

Связываться не хочет.

— Бабушка, где ты была, когда тебя у нас не было? Я этого совсем не помню. Откуда ты, бабушка?

— Я из деревни, — говорит бабушка.

— И как там в деревне, расскажи.

— Можно рассказать. Только это долго.

— Мне интересно.

— Неужто слушать будешь?

— А что?

— Теперь никто ничего слушать не хочет. Времени тратить не хотят.

— Честное слово, буду слушать. И время у меня пока есть.

— Ну, слушай. Сначала было хорошо. Весна. Солнце. Там у нас кругом черёмухи, рябины. Всё цветёт. Аромат в воздухе. Небо высокое, светлое. У нас, конечно, дом, семья. Всё хорошо…

Потом дети уехали в города.

Писем от них стали ждать.

Бывало, весь день прожду почтальона. И ночью жду дня. Луна с неба ярко светит. Пятно лунного света, будто письмо, лежит на полу. Тихо. Стараюсь не ворочаться.

Ведь если дети из родного дома уехали, они должны написать письмо о своей жизни. Почему же не пишут? Ведь знают, что дома писем ждут. Значит, плохо живут? Пусть всё равно напишут…

Слежу, как лунный квадрат бледнеет, потом исчезнет совсем, будто испарится. Чей-то петух запевает, другие начинают ему откликаться. Птицы запевают — рассвет начинается.

Я встаю, подхожу к окошку. Свет за окном неясен, туман колышется. В деревне появляется первый человек. Это пастух. Он хлопнет сейчас своим кнутом. В тумане не видно ни кнута, ни ног его — кажется, будто человек плывёт по туману. Он хлопнет кнутом на том конце деревни, и, пока идёт в другой, мне надо козу подоить.

Он хлопнет последний раз, свернёт кнут кольцами и повесит на плечо сбоку. Коза сбивает росу на траве и несётся с блеянием прямо к нему навстречу. Я выйду, доброго здоровья скажу. Пастух у нас как родной человек, всю жизнь был бессменный. Люди его уважали. Он умел накормить скотину.

Всё ещё было хорошо. Потом стало хуже и хуже.

Умер муж в одночасье. Схоронили. Холодно стало. Коза у меня ещё оставалась. Пастух ещё каждое утро подходил здороваться. Но вижу: он затосковал. Сгорбился. Старый кнут тащится сзади, как его прожитая жизнь.

Вот скотину поставили на зиму. Рассчитались с пастухом. Он купил в одном дому мяса, сколотил дощатый ящик, перекинул через него длинное полотенце, чтобы не резало плечо, пока несёт до станции, и поехал на поезде к сыну. Сын его жил в городе Москве. Говорят, старик спал на полке до самой Москвы. А когда хотели его разбудить, оказалось, он умер. Может, он умер от духоты, к которой был непривычен…

• Предыдущая
• 12/13
• Следующая