Возвращение в Сокольники - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 42
- Предыдущая
- 42/67
- Следующая
– А я? – спросил почему-то Турецкий, невольно поддаваясь на игривую и беззаботную пьяную болтовню Однокозова.
– А ты? Ты же завтра уедешь, – повторил Однокозов.
– А ты же меня собирался не пускать!
– А я тебя никуда и не пущу!
– А я убегу!
– А я тебя поймаю!
– А я вырвусь!
– А я тебя на мотороллере догоню!
– А я все равно вырвусь!
Турецкий не был настолько пьян, чтобы забыться. Но ему, изрядно захмелевшему, хотелось теперь немного поиграть в пьяного, поиграть в смешного пьяного, как играют почти все взрослые люди.
Играет ли в пьяного сам Однокозов? Иногда казалось, что да. Иногда, что нет.
Однокозов усадил его в седло, показал, как нужно газовать, отошел зачем-то на приличное расстояние и громко скомандовал:
– Газуй, Турский!…
Турецкий провернул правой рукой газ, как показал ему Однокозов, и поехал.
Он доехал до покосившегося плетня, возле лужи с потопленной в нем шиной повернул вправо и остановился, сделав таким образом совсем небольшой круг, у самого носа Однокозова.
– Ну как тебе машина? – спросил Однокозов.
– Зверь! – похвалил Турецкий.
– Улавливаешь настроение – машина скоростная, но мягкая.
– Улавливаю.
– Теперь дай-ка я.
Турецкий, видя состояние Однокозова, хотел было отговорить его, но промолчал, подумав, что пьяный Однокозов, лучше знакомый со своим «конем», разберется сам.
Однокозов уселся в седло и победным взглядом окинул Турецкого, подмигнул ему…
Мотор взревел, Однокозов помчался по двору, обогнул дом, из-за которого выскочил вдруг дед.
– Дед! Стой! – кричал ему Однокозов, зигзагами преследуя его. – Стой, дед! Интернат! Принудительное лечение!
Дед бежал испуганно, лихо подскакивая, и вскоре скрылся за соседним, заколоченным домом.
– Видел? – сказал Однокозов, подъехав к Турецкому.
– Видел.
– И вот так целые дни. Покою мне не дает.
– Веселый дедок.
– Выйдешь иногда, а он где-нибудь прячется. Такой у нас дед. А теперь, Турский, я покажу тебе какую-нибудь фигуру высшего пилотажа.
Сердце Турецкого сжалось в дурном предчувствии.
Мотор снова взревел.
Теперь уже отошел в сторону Турецкий.
Мотороллер тронулся с места, тихо покатился по бугристой земле, а затем вдруг помчался во всю прыть…
У покосившейся будки туалета Однокозов попытался на полном ходу развернуть свою машину, но что-то у него не вышло, мотороллер поскользнулся, и в один миг вместе со всадником влетел в будку и снес ее, а сам провалился в выгребную яму…
Турецкий кинулся к Однокозову, которого отбросило в сторону.
Тот лежал распластанный на земле в метре от своего покореженного мотороллера, застрявшего в яме.
– Жив, Однокозов?! – крикнул он, подбегая.
– Авария, Турский, – проговорил Однокозов, пытаясь подняться на ноги.
– Вижу, что авария.
– Страшная катастрофа…
– Ноги-руки целы?
– Да что ноги? – сокрушался Однокозов. – Что ноги-то? Ноги пришьют, если что. А его кто зашивать будет?
Турецкий помог Однокозову подняться на ноги.
Тот был безутешен:
– Ты на него посмотри: любовь! Любовь умирает, Турский! Был раньше Однокозов, был у него зверь любимый. А теперь зови меня Бескозов. Разве я теперь не Бескозов? Да не надо меня отряхивать. Я же дома, Турский, не в консерваторию мне. Пойдем помянем стального коня.
И они вернулись к столу.
– Было нас трое, – сказал Однокозов, поднимая рюмку. – А стало нас двое…
Затем, помолчав, добавил:
– Лучшие, конечно, ушли. – Посмотрел на Турецкого и провозгласил со скорбным видом: – Не чокаясь.
Они выпили. Турецкого распирало от смеха, и он с трудом сдерживал себя, глядя на Однокозова. Его не покидало ощущение, что тот просто смеется над ним. Не может, не может быть… Он хорошо изучил похожую породу людей, игравших всю жизнь в юродивых, в придурковатых, но в нужную, в важную минуту становившихся серьезными и вполне нормальными. Как правило, это было люди неплохие.
И, как виделось ему еще в дальних, смутных, но все-таки довольно отчетливых воспоминаниях, сам Однокозов был именно таким.
Зачем же тогда все это? Стиль жизни? Возможно. Защитная оболочка? Тоже может быть…
Как же мне вывести его на разговор, на настоящий, откровенный разговор, от которого Однокозов всячески увиливал?
Или так только кажется? Тогда и не стоит ни о чем говорить. Не стоит и уговаривать его. Вот помочь – стоит. Но совсем не так. Если так, то не нужна Однокозову ни Москва, ни работа, ни жена. Ему и здесь хорошо.
Может, прав Однокозов, когда говорит, что все это чувство вины – только его, Турецкого, личная проблема?
Но – стоп! Разве мог простоватый с виду человек… чувствовать все это? Он что, дурака валяет? Или он именно такой и есть – то играющий, то веселящийся, но еще с яркими проблесками памяти, ума, характера?
Приложившись к рюмке еще раз, Однокозов повалился на кровать, где его застал утром Турецкий. Сумел сзади, как-то косо набросить на себя все ту же непонятную шкуру и захрапел. Как провалился. Неожиданно. И это была не игра.
Турецкий накрыл его получше и вышел из дому подышать воздухом.
Для себя он уже понял, что Однокозова надо увозить, иначе пропадет мужик. В конце концов живут же в тысячах деревень одинокие старики и старухи, точнее, доживают свои дни, как и положено в природе. В которой, хочешь ты того или нет, все устроено разумно. И будет неправильно, если, в общем-то, относительно еще молодой и здоровый, полный нерастраченных сил мужчина загубит рядом с ними свою жизнь…
Турецкий медленно брел по темнеющей улице, глядел на вросшие в землю, давно почерневшие избы, гребенку леса вдали, за болотом или, возможно, пустошью, и все увиденное вызывало в нем непонятную тоску. Вот вроде приехал за сто верст киселя хлебать, а его, то есть киселя, и нет вовсе.
Шелохнулись в неподвижном воздухе кусты, и из-за них вышел с удочкой в руках дед Михалыч. Подозрительно огляделся и – замер, заметив Турецкого.
Чего он тут шастает с удочкой-то? Или на реку собрался, которая, кажется, говорил Эдик, где-то тут неподалеку?
– Михалыч! – тихо позвал Турецкий. – Я не из интерната, ты меня не бойся. Я друг Эдика.
– Дру-уг? – не веря, протянул старик.
– Точно, друг. Работали вместе с ним. В одной прокуратуре служили.
Глаза у деда тотчас беспокойно заметались.
– В прокуратуре?!
Турецкий понял, что сказал лишнее, и, чтоб отвлечь старика от худых мыслей, добавил:
– Я-то вообще за ним приехал. В Москву его забрать с собой хочу. Ты не возражаешь?
– Я-то?… – словно бы испугался чего-то Михалыч. И стал трясти своей удочкой перед собой, отгоняя видимую ему одному нечистую силу.
– А ты чего, на рыбалку собрался? – с усмешкой спросил Турецкий.
– Куда? – переспросил старик.
– Ну народ! – покачал головой Турецкий. – На один твой вопрос – сотню своих… На рыбалку, спрашиваю?
– Зачем? – совсем уж испугался Михалыч.
– Ну как – зачем? Затем и ходят, чтоб рыбу ловить. Или у вас тут иначе?
– У нас рыбы нет. – Старик затряс головой и вдруг, как-то пригнувшись, юркнул в кусты, которые лишь шелохнулись и сомкнулись над его головой. Был – и не стало. Как чертик какой.
Позже Турецкий увидел деда уже на краю болота, но, появившись там, старик зачем-то снова повернул к деревне.
– Нет, – сказал себе Турецкий – он и сам не заметил, как стал рассуждать вслух, – самым верным решением, и, кстати, абсолютно законным, было бы действительно отправить старика в интернат для одиноких престарелых. Кому нужна эта откровенная деревенская дикость? Ничего, поживет – привыкнет. И главное ж – ему самому польза. Ну а баба Глаша, эта станет и дальше «производить» свой «унбляхтер», покупатель на который у нее всегда найдется. Пока живы такие деревни. Пока жизнь такая, которую не изменить ни Эдику Однокозову, ни Турецкому – даже при очень большом желании, никому…
Не торопясь и как-то все еще не сформулировав для себя свой окончательный вывод относительно дальнейшего, Турецкий добрел до избы бабы Глаши.
- Предыдущая
- 42/67
- Следующая
