Возвращение в Сокольники - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/67
• Следующая

– Вижу, вижу.

– Как славно, что ты приехал, Турский!

– Да не Турский я, а Турецкий! – засмеялся «важняк».

– Ну я и говорю: Турский, Саша Турский! Что же ты сердишься? У меня память знаешь какая?! Я все помню, все помню, как наяву, как под стеклышком!

– Я, после того как меня из прокуратуры-то пихнули – так и не понял за что, – еще долго по Москве шастал. Эх, Москва! Большой город, да теперь чужой уже. То устроиться пытался на работу – не берут. То пытался бездельничать. Но и бездельничать не получалось: деньги-то все равно нужны. Верно ведь? Вот, наконец, жена ушла, уехала к матери в Ригу. Бросила, сказала: все, не могу, совсем ты, Эдичка, опустился. А чего – опустился? Я же не пил. Ну иногда, чуть-чуть. А так – не нужно мне это. Только вот что делом не занялся… А как же мне заняться, если меня по статье поперли? Я куда ни прихожу – везде говорят: нужны люди, нужны… А затем в трудовую – и извините! Вот так-то. Не в дворники же мне идти, правильно? И так остался я один. Что, думаю, делать? Запил сперва с непривычки от такой вот гнусной разбитой жизни. Но пить, Турский, это же тоже не выход. Правильно я говорю?

– Правильно, – согласился Турецкий. – А здесь что, совсем не пьешь?

– Как не пить? Пью. – Однокозов тыкнул пальцем в литровую банку самогона, которую они за разговором тихонько начинали пригублять. – Но не так, как в Москве. В Москве и пьется совсем по-другому. Воздух отравленный, машины, машины, машины… Пошел в овощной грузчиком, поработал там несколько месяцев. Мне что? Я не гордый, как некоторые, гордый, конечно, но не так, гордый с умом. Ну, ты меня знаешь, Турский.

– Знаю, – подтвердил Турецкий.

– Соседи, конечно, злорадствуют: то меня на машине, на «Волге» черной, как туза какого прямо к подъезду после работы, в половине седьмого, теперь я у них грузчик, и Зинка кричит мне: «Эдька! Эдька! Помидоры тащи! Где ты шляешься?» А я же в деревне вырос, вот в этом доме, мне простор нужен, у меня могилы тут остались – полкладбища мои родненькие. Вот так-то. Ну я и рванул. А что, правда? Что я потерял? Сейчас бы картошку гнилую в подвале, в магазине перебирал. Так лучше здесь, свою, выращенную… Ну и вот. Продал – не помню сейчас – за тридцать или за тридцать пять тысяч баксов квартиру свою в Измайловском парке, вернулся. А что? Отлично же. Вот даже скутер себе купил. Хочешь покататься? Мотороллер такой японский.

– Я знаю, – невольно улыбнулся Турецкий.

– Великолепная вещица! Обязательно покатаемся. Я тебя научу. Купил еще себе косилку. Купил что-то вроде комбайна для фермера. Ростов-на-Дону изготовляет. В общем, решил фермерством заняться. Починил в Твери свой «уазик». Правда, потом все это, кроме японского моего скутера, в негодность пришло: и «уазик», и Ростов-на-Дону. Но ничего. Представь себе: живу. Картошку собираю, выращиваю морковь, капуста в этом году уродилась. В общем, Турский, жизнь удалась! – засмеялся он.

– А жена? – спросил Турецкий. – А дети? У тебя же двое?

– Сын и дочка, правильно.

– Как они?

– В Риге, – сказал Однокозов. – Уже за границей.

– Приезжают?

– Куда?! Сюда-то?

– Хотя бы.

– А что они здесь не видели?

– Тебя повидать.

– Да нет! Конечно, нет. Я им денег тогда от квартиры половину выделил – и все. Ни слуху ни духу. Сюда никто не приезжает, нет. Вот ты только приехал, да из налоговой еще.

– Из какой еще налоговой? – удивился Турецкий.

– Ну я же фермер здешний. Вот и проверяют. Совсем затрахали. Пристают, что налогов не плачу. А с чего я им, дуракам, налоги платить буду? Я говорю: хотите, берите картошку, морковь, берите, не жалко. Они, конечно, берут, уезжают к себе в райцентр, затем снова приезжают, денег требуют.

– Для кого: для себя или…

– Да нет вроде, не для себя, для казны. Кто-то их вроде шлет – вот они и наезжают, черти.

– Так ты о жене, – напомнил ему Турецкий.

– Что о жене? А! Да, жена, дети. Хотелось бы, чтоб приехали. Но нет, вряд ли. Да и что с них взять? У них свое – у меня свое. Все как сон, Турский, все там, позади. Я вот вырос здесь, уехал в Москву учиться, поучился, пожил, уже почти состарился, а теперь снова здесь, кажется, что Москва и вся жизнь прежняя – только сон, что никуда я вовсе и не уезжал.

– И что, совсем не пишут жена и дети?

– Не знаю. Здесь почты нет. В деревне только разве отделение. Да кто сюда пойдет? Здесь теперь что-то вроде хутора. Сюда если кто из деревенских наведывается, так только для того, чтобы по сараям пошнырять. Прошлый раз у тети Глаши прямо из подпола стащили бадью с квашеной капустой. Я уже грозил им: возьму ружье – перестреляю всех! Бадью капусты у бедной старушки! Так не боятся – снова лезут. Что ж им? Им тоже голодно.

Чем больше слушал Турецкий своего старого коллегу, тем больше удивлялся тому, как быстро переменился этот человек в деревне: зажил по-другому, заговорил по-другому, даже ходить и сидеть стал как-то особенно, по-деревенски.

Неужели человек так быстро меняется? Фамилии моей не помнит, вбил себе: Турский, Турский, не слышит ничего.

Или не знал я его хорошо тогда, Однокозова? И чего, главное, теперь я хочу? Как могу помочь ему? Что сделаю?

По дороге Турецкий представлял, как предложит ему уехать, пожить у него. Он уже представлял, как устроит Однокозова на работу к своему знакомому. Полторы тысячи долларов в месяц. Отличные деньги. Года через два купит себе квартиру в Москве.

А теперь? Теперь, когда он видит перед собой вот этого странного человека…

– А кто здесь, в деревне, еще живет? – спросил Турецкий.

– В деревне-то? А трое нас. Баба Глаша, я и дед один, Михалыч, чудной.

– Это почему же чудной?

– А ты его что, не видел?

– Видел.

– Ну так! Разве нет?

– Есть немного.

– Немного! Очень даже много, Турский. Ну ничего, ты его еще увидишь в деле. Вот так, Турский, и живем здесь. А что делать прикажешь, командир? Родина. Болото. Лес. Тянет ко всему к этому. Нет, правда, тянет. Никуда отсюда не хочется. Здесь меня и зароют. Только вот вопрос: кто? Может, ты, а?

– Да брось ты! – усмехнулся Турецкий.

– А что, я правду говорю. Дед скоро концы отдаст, немного ему, чувствую, совсем из ума выживает, баба Глаша поживет еще, может, маленько. Да все равно не ровен час – и туда же. Тогда вот один останусь. Каково? Что ж я, гнить, что ли, буду здесь, когда удар меня, а? Вот скажи, Турский. Или эти, налоговики, меня? Может, правильно, а? Может, ты меня, Турский?

– Да брось, Эдик, брось ты, что ты говоришь такое? Лучше бы рассказал, чем занимаетесь.

– А чем? А ничем. Я тут фермер, так сказать. Картошку выращиваю, говорю же. Баба Глаша самогон варит, а Михалыч – так, ничего не делает, просто живет. Я его иногда на охоту беру, он идет. А больше он ни на что не годен. Охота здесь хорошая. Лоси даже попадаются, кабанов полно. А, как? Хорошо у меня, Турский?

– Да вроде, – сказал Турецкий.

– Вот и перебирался бы ко мне, вместе тут. Баба Глаша еще по хозяйству мне помогает, приходит когда, постирать что-нибудь, помыть, а так сам со всем управляюсь.

– А как же Москва? – спросил вдруг Турецкий.

– А никак. Забыл я ее, стерву. Попал я, Турский, что называется, под сто первый. И нет мне назад возвращения.

– Давно ведь не был? – спросил Турецкий.

– Давненько, – с деланным равнодушием проговорил Однокозов.

– Изменилась она за эти годы.

– Да, можно было бы посмотреть.

– Ну так что же?

– Я и собирался. Правда, за семенами. А то у нас в нашем райцентре такое барахло! А в Москве, говорят, семена сейчас хорошие, голландские завезли. И капуста, и морковь, и свекла, и сельдерей, и разные даже какие-то новые овощи. Не слыхал?

– Нет, – сказал Турецкий.

– Вообще, что ли, не интересуешься? – удивился Однокозов.

– Да как-то так, Эдик.

– А дача? Дача-то у тебя имеется? Прокуратура дачи выделяет?

– А зачем мне дача? Я, Эдик, с утра до вечера на работе. Там моя дача.

• Предыдущая
• 39/67
• Следующая