Школа для толстушек - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 69
- Предыдущая
- 69/83
- Следующая
– А в худшем? – улыбнулся варяг.
– В худшем, и самом вероятном, она превратится в болото – отстойник для бездарей и могилу для талантливых.
– Ирина Данииловна! – снова вступил директор. – Смею вам напомнить, что ваш статус сегодня чисто номинальный. Почетный член, так сказать. Мы относимся к вам с глубочайшим уважением, желаем успехов на новой родине. Но, голубушка, нам здесь жить, в этой стране, и нам принимать решение. – Он подчеркнул «нам» и «в этой».
«Выкусила?» – прочитала Ирина на одних лицах, «Неужели отступишься?» – на других. Она на секунду растерялась, потом вспомнила Ксюшу. Подруга ни за что бы не отступилась и в выражениях далеко не академических объяснила им, как называют людей, которые на чужом горбу привыкли ездить.
– Вы рано сбрасываете меня со счетов, – сказала Ирина. Она хотела объявить личный протест, но в памяти всплыла смешная фраза Никиты о голодовке. – В данной ситуации вынуждена вам заявить, что лаборатория объявляет голодовку, я в том числе. И я не уеду «на новую родину», пока не будет принято справедливое решение. Более того, молчать я не намерена и считаю вправе донести свою точку зрения до мировой научной общественности.
– Это угроза? – вспыхнул директор. – Шантаж? Подстрекательство?
– Менее всего, – ответила Ирина, выходя, – меня сейчас волнуют терминологические уточнения.
Она закрыла за собой дверь. Прислушалась к сердцу – никаких признаков предынфарктного состояния. Она даже не очень взволнована – все суета.
Ее мама живет по принципу: в каждом плохом явлении есть положительные черты. Украли кошелек – хорошо, что не оторвали голову. Заболела воспалением легких – хорошо, что односторонним. Уборщица нечаянно разбила колбу с грибковой культурой, которую выращивали три года, – не умирать же теперь? Да, сразу трудно найти положительные моменты, но не исключено, что они проявятся в будущем. Следуя маминой логике, если бы вчера не случилось несчастье, если бы остались собаки живы, Ирина никогда бы не решилась на демарш. Молча проглотила бы пилюлю, как делала много раз, и чего, собственно, от нее и ожидали. Но Ирина взбунтовалась. Простое в общем-то открытие, невеликая мысль – все в жизни суета, кроме самой жизни твоих близких.
Слухи распространялись в институте по загадочным законам, вроде броуновского движения. Можно было годами вопить во всех кабинетах, выпрашивая ставки и оборудование, – никто тебя не слышал. А скандальные новости просачивались через стены со сверхзвуковой скоростью. От кабинета директора до лаборатории десять минут ходу – спуститься па лифте и пройти два коридора. Но когда Ирина вошла в лабораторию, там уже все знали, включая «мопса» и объявленную голодовку.
Почин руководителя встретил горячую поддержку. Лаборанта Оленька, та самая, к кому Ирина ревновала Никиту, серьезно спросила:
– Ирина Данииловна, всухую голодаем или можно чай заварить, без сахара?
Князь Юсупов предлагал искать солидарность в других лабораториях:
– У меня пол-института приятелей, они нас поддержат.
Непрерывно звонил телефон. Коллеги требовали подробностей забастовочного движения. Пожилая сотрудница, в матери годящаяся Ирине, строго отвечала:
– Будем стоять до конца, до дистрофии, капельниц и госпитализации.
И только заместитель Ирины, из-за которого и разгорелся сыр-бор, смущенно мялся:
– Мне крайне неловко оказаться в центре внимания. На него зашикали:
– Речь не лично о вас, о судьбе науки.
К удивлению Ирины, желающих примкнуть к голодовке оказалось немало. Горячие головы предлагали расширить список требований, поднять вопрос о пересмотре плана перспективных исследований, распределения грантов, состава ученого совета и даже выделения дачных участков в Подмосковье. Институт гудел как потревоженный улей. Никто не работал, все митинговали. Революция, поняла Ирина, не такое уж сложное дело.
Но сама она в революционеры не годилась! Ради красного словца ляпнула про мировую научную общественность, никому писать не собиралась. А в институте уже назывались фамилии известных ученых, к кому она якобы воззвала о поддержке, и пересказывались тезисы ее гневного послания. Народ злорадно обсуждал, с каким лицом явится директор на международную конференцию в Милане и как будет отбиваться от завуалированных упреков в попрании научной этики.
С легкой руки Ирины мопсом стали называть не только варяга, но записывать в мопсы приспешников директора, карьеристов и лизоблюдов. Институт разделился на мопсов, «наших» и попутчиков. В середине дня Ирине позвонила коллега из соседней лаборатории и чуть не плача призналась:
– У меня тоже мопс, это очень хорошие собачки!
– Конечно! Замечательные! – горячо поддержала ее Ирина, совершенно не представляющая, как выглядит порода. – Не обращайте внимания на фигуры речи. Собаки – удивительные животные, но если о человеке говорят «собака», значит, он плохой. Берегите своего питомца! У мусорных баков иногда разбрасывают отравленное мясо для крыс… это очень опасно! – У Ирины перехватило горло, она извинилась и положила трубку.
Дым от костра, разожженного Ириной, конечно, поднимался до директорского кабинета. Но руководство института хранило молчание. Главная поджигательница прикладывала усилия, чтобы пламя бушевало на ограниченном участке, то есть не перекидывалось на другие отделы института.
Ирина всегда сторонилась массовых движений. Ей были чужды коллективные порывы и вдохновение миллионов. Ее лозунг – отойти в сторону, пропустить толпу и идти своей дорогой. Роль лидера, мессии или пастыря казалась Ирине аналогом психоза под названием мания величия. Поэтому, когда народная волна вынесла ее на передовой край, она мечтала удрать обратно в тыл и спрятаться в окопах. В устных и телефонных беседах Ирина не уставала повторять: «Наш конфликт локальный, способ его разрешения чрезвычайный, ни о каком политическом движении, свержении власти не может быть и речи».
Возможно, эта ее позиция, а также отрицание факта разосланных по долам и весям агиток и стали причиной того, что руководство пошло на попятную. Прояви Ирина революционный энтузиазм, замахнись на основы – директор и мопсы смогли бы по-иному разрулить ситуацию. Довели бы брожение молодого вина до точки закисания, а потом слили неугодных – выплеснули неразумных младенцев.
Директор позвонил в конце рабочего дня:
– Ирина Данииловна, у меня есть хорошая новость. – Он назвал фамилию варяга и сказал, что тот забрал свое заявление. – Таким образом, конфликт можно считать исчерпанным.
По параллельному телефону, зажав микрофон рукой, разговор слушал Никита Юсупов и доносил каждое слово сгруппировавшимся рядом коллегам. Они дружно стали делать знаки Ирине и подсказывать: «Только приказ! Мы разойдемся, только когда будет подписан приказ!»
Науськиваемая подчиненными, Ирина со вздохом спросила:
– А приказ?
– Давайте не будем формалистами! – «Будем, будем!» – шептали слушатели. – Я звоню вам из машины, еду на дачу. Завтра у меня президиум в большой академии и вообще разъездной день. А вот послезавтра и подпишу приказ.
«Не верьте! Держитесь! Обманет. Время тянет», – выражали свое мнение сотрудники.
– Я убедительно вас прошу, – уговаривала Ирина директора, – найти возможность завтра подписать приказ.
Она настаивала, потому что ей ничего не смыслящей в забастовках и голодовках младшие товарищи объяснили: домой уходить нельзя. Кто же голодает по своим квартирам? Необходимо день и ночь сидеть в лаборатории и добиваться справедливости. Двое суток мыться в раковине в туалете, спать на стульях и менять одежду па принесенную родственниками из дома – это уже слишком.
– Поверьте, мои аргументы весомы, хотя в силу обстоятельств я и не могу их сейчас привести, – убеждала Ирина.
– Хорошо, – сдался директор, – постараюсь вырваться. Ирина поблагодарила и, не прощаясь, нажала на рычаг.
Не хотела, чтобы директор услышал громкое победное ликование.
Она робко предложила: может, разойдемся? Но народ стоял на своем крепко. Паства вела себя тверже, чем пастырь. Как Ирина ни уговаривала добровольцев из других отделов и лабораторий не рисковать репутацией и не связываться с бунтарями, они не уходили. Это были люди, связанные с Ириной давними научными интересами, почти друзья, и те, кто, к ее изумлению, питал к ней симпатию – не громкую и проявившуюся только в час испытания.
- Предыдущая
- 69/83
- Следующая
