Севка, Савка и Ромка - Шаров Александр - Страница 17

• Предыдущая
• 17/19
• Следующая

— Ни-че-го, — пожимая плечами, отзывается девочка.

— Ну и катись своей дорогой!

— Сто лет думай — не решишь…

— Почему?

— У тебя по арифметике тройка.

— Это «страус» придирается.

— Пионеры прозвища не дают, — строго говорит Маша.

Три речки впадают в озеро… Светит солнце, пахнет сеном, со стороны Гусинки доносится тонкий свисток и всплески воды — это паром отправляется на ту сторону реки. А Сава все сидит, не отрываясь от задачника.

Через две недели они втроем — Маша Рыбакова, Сава и Виктор Ломакин, Савин товарищ, — изо всех сил натягивают тетиву громадного лука. Ясень туго сгибается, тетива из жилы, которую Виктор раздобыл на городской бойне, дрожит, как струна. На конце стрелы переливаются красные, зеленые и оранжевые перья, потому что сегодня у Рыбаковых на обед жареный петух.

Маша уходит первой: ей больше гулять нельзя, а то рассердится отец.

Савке вдруг становится скучно.

— Пойдем, Витька, домой, — предлагает он упавшим голосом.

…Из комнаты доносится голос Рыбакова, и Савка невольно прислушивается.

— Мария, как вам известно, единственная наша дочь. Она и языки изучает, и музыку, и в школе отличница. И мы не потерпим дурных влияний со стороны ваших… воспитанников! — раздраженно говорит Рыбаков.

— Сыновей, — поправляет Илья Фаддеевич.

— Не потерпим — заранее предупреждаю! Девочка стала из дому бегать, приходит возбужденная, громко смеется, дерзит, беспризорные манеры… Так что решительно попрошу внушить вашим воспитанникам, чтобы они об этом знакомстве забыли.

— Это, милый человек, дружба, — понимаете вы такое слово? Это самое лучшее на земле, а вы «не разрешу»! Даже смешно… простите меня, старика. Это важнее в жизни даже, чем музыка и чем языки, и ничего, кроме хорошего, не даст ни вашей дочери, ни моим ребятам.

— А я попрошу не вмешиваться! — почти кричит Петр Варсонофьевич. — По-про-шу! Я из дочери вам в угоду беспризорницы не сделаю!

Петр Варсонофьевич пробегает по коридору, мимо прижавшегося к вешалке Савы, и, хлопнув дверью, исчезает.

Конечно, у Савы больше друзей, но есть и враги; наверно, так всегда бывает в жизни.

…По воскресеньям Муромцевы всей семьей отправляются за Гусинку, в степь; иной раз, когда Петр Варсонофьевич в отъезде, и Маша с ними.

В степь… Сава знает места, где весной травы поднимаются выше головы. Заберешься в травяной лес — и никого нет кругом, все утонуло в зеленом море; даже страшно, даже хочется окликнуть Севу, или Машу, или отца. Но страшно по-хорошему, как бывает, когда слушаешь сказку. Кружит коршун над головой, не то насмешливо, не то испуганно попискивает перепел, и тебе кажется, что ты, как Остап, едешь на могучем коне по безбрежной степи в Запорожье.

Сава и Сева знают озера, вокруг которых, как серебряные зеркала, лежит соль, и другие, заросшие камышом, где весной видимо-невидимо птиц. Запрячешься в камышах — и совсем рядом, отталкиваясь от воды лапками с перепонками, проплывет дикий селезень. Испугавшись шороха, взлетит в воздух — вот уж и не видно его.

Савка стал настоящим степняком. Он может зажечь костер первой спичкой в такой ветер, когда, смотри, как бы тебя самого не унесло, когда все свистит и ревет в ушах, а огонь горит себе в старом, заросшем травой окопчике.

Он умеет очистить рыбу, наловленную отцом и Севой, сварить уху. Ничего, что уха иной раз бывает пересолена или недосолена, — этого никто не замечает, потому что она вкуснее всего на свете и пахнет степными травами, которые ветер, не спросясь, бросил в котелок.

Савка стал настоящим степняком. Он знает степь, когда созревает пшеница и поля, как из литого золота, горят под солнцем. И за Гусинкой, от колхоза «Искра», плывут, чуть покачиваясь, комбайны, и дороги пылят от машин с зерном. А потом знакомые комбайнеры проезжают через город на аэродром, чтобы улететь в Сибирь, где скоро начнется уборка. И обязательно кивнут Савке, когда он выскочит за ворота, провожая машину. Как же иначе, Сава — человек знакомый, степняк. Может быть, и он, когда вырастет, станет комбайнером, полетит в Сибирь, убрав урожай у себя в приволжской степи.

Ночь. Спит весь этот большой дом на окраине далекого степного городка. Спит. Погашены лампы, опущены занавески и шторы. Спит и Сава.

Фашистские бомбы убили твоих родителей в годы, которых мы никогда не забудем. Ты начинал свой путь так страшно, так трудно, как не должен его начинать ни один человек на земле. Ты встречал огонь в годы, когда надо знать только теплое дыхание матери, только великую нежность, которая на всю жизнь наполнит тебя мужеством. Ты потерял семью, но она возникла вновь силой большого человеческого сердца. Семья степняков Муромцевых — Илья Фаддеевич, Севка, Савка и Ромка.

…Сева проснулся от тревожного стука. Рано. Сава и Рома крепко спят. Сева полежал несколько секунд прислушиваясь. Стук повторился.

Сева поднялся и, босиком пробежав в коридор, отворил дверь. На пороге стояла Маша.

— Что случилось? — спросил Сева, нахмурив брови.

Девочка молчала. Она дружила с Савой, а Севу немного побаивалась. Вчера вечером Маша услышала конец разговора отца со старшиной, а потом всю ночь думала, должна ли она рассказать про то, что узнала. Она и теперь стояла с бьющимся сердцем и спорила сама с собой. Конечно, пионеры не подслушивают, но ведь она нечаянно услышала разговор, и Сава ее друг. И какой же Сава «трудновоспитуемый», зачем увозить его в какую-то колонию? Все это неправильно, несправедливо!

— Что случилось? — повторил Сева.

Маша залпом выпалила все, что знала, и убежала.

Сева не сразу понял слова девочки. Не может быть, чтобы их увезли, отправили в разные места… Зачем? И как же отец?

О болезни отца Сева узнал три дня назад от Татьяны Ивановны, соседки Муромцевых, на попечении которой ребята оставались во время путешествий Ильи Фаддеевича. Сыновьям Муромцев присылал каждую неделю короткие веселые открытки, ни словом не упоминая о своем тяжелом состоянии.

Хотя Татьяна Ивановна сказала, что отцу сейчас лучше, эти три дня Сева испытывал ни на секунду не прекращающуюся тревогу. Ему необходимо было повидать отца. Хоть ненадолго. Тогда он бы успокоился и мог ждать даже целый год.

Босиком, большими шагами Сева ходил по комнате. Неожиданно он остановился, помедлил несколько мгновений; подойдя к шкафу, достал рюкзак и с лихорадочной поспешностью начал укладывать вещи. Отец в Астрахани. Он поедет туда, найдет его, расскажет о том, что случилось, и вернется.

Уложив вещи, Сева подошел к карте и отыскал Астрахань. Ниточкой измерил расстояние, как делал Илья Фаддеевич, собираясь в путь. Получилось не так уж много: семьсот километров, если напрямик. Из ящика стола достал компас. Астрахань лежала на юго-юго-востоке, где-то за Гусинкой, полями колхоза «Искра», за озером, куда они прошлым летом ездили на охоту, за Сталинградом.

Сверяясь с картой, Сева записал маршрут. Карта была маленькая, не подробная, без железнодорожных путей, и Сева отметил только самые крупные пункты: Сталинград, Солодовка, Тамбовка, Красный Яр, а там недалеко и Астрахань.

Рома и Савка спали, и Татьяна Ивановна не показывалась. Сева подошел к столу и, не садясь, крупными, неровными от волнения буквами написал на листке клетчатой бумаги:

«Савка! Я уехал к отцу, скоро мы вместе вернемся. А ты не вздумай реветь и никому не рассказывай, что я уехал».

Нахмурился и приписал то, что говорил обычно, уезжая в командировку, отец:

«Ты, Савка, остаешься за старшего. Помни это».

Сложил записку и положил ее на подушку рядом с Савкиной головой. Потом вскинул рюкзак, постоял, огляделся, тихо открыл дверь и вышел на улицу. Паромщик переправил через Гусинку бесплатно; это кстати: у Севы в кармане лежало всего-навсего двадцать рублей — его собственные деньги, подаренные отцом перед отъездом на покупку рыболовных снастей.

• Предыдущая
• 17/19
• Следующая