Севка, Савка и Ромка - Шаров Александр - Страница 12

• Предыдущая
• 12/19
• Следующая

— Проследите, товарищ начфин! На вас надежда…

Когда же все это произошло? В апреле 1944 года. А теперь…

Документы хранились в конце тетради. Легостаев развернул лист, пожелтевший от времени, потемневший на сгибах. Выведенные в темноте строки наползали одна на другую — только фамилии да цифры. Приказ живых и завещание тех, кто погиб в бою, — нерушимая воля бригады!

Тогда были собраны деньги. Сумму, которой должно было хватить на несколько лет, переслали в тыл, где ее передали отделению банка с поручением ежемесячно переводить в адрес Петра Ивановича Горенко четыреста рублей.

Сколько же времени прошло с той поры?

Легостаев неторопливо, как всегда, когда занимался важной работой, вновь подсчитал по листу собранную сумму и разделил итог на четыреста. Выходило, что деньги были исчерпаны в июле, ровно два месяца назад. В хлопотах, связанных с расформированием части, начфин не заметил этого и не доложил во-время Степунову.

Легостаев поднялся из-за стола и несколько раз прошелся по комнате, собираясь с мыслями. В памяти возникли слова Степунова: «Бригада жива, она имеет незапятнанное имя, знамя, которое до времени хранится в музее Красной Армии, и главное — свои незавершенные обязательства. А мертвым можно назвать лишь того, кто порвал или растерял связи с жизнью».

Бригада была жива — это определяло решение.

Утром с Центрального почтамта Легостаев отправил в Ровеньки срочный перевод за истекшие два месяца. В извещении он коротко написал, что часть меняет свою полевую почту, а новый адрес дать пока нельзя, и, обещав при первой возможности сообщить все подробно, подписался: «За командира Легостаев».

Потом он пересчитал оставшиеся деньги. Состояние финансов напоминало, что больше в Москве задерживаться нельзя. Нельзя, да и незачем.

Поезд шел, точно по компасу, с севера на юг. Листья, окрашенные ранней московской осенью, еще кружились, прилипали к стеклам, лежали на вокзальных перронах до станции Навля, а там окончательно отстали. В районе Конотопа жаркое украинское лето ворвалось в вагон. Легостаев сидел у окна, разглядывал медленно проплывающие поля. Пассажир напротив обстоятельно перечислял, какие витамины имеются в арбузе. Сосед его горячо возражал, что вообще в арбузе нет никаких витаминов, только баловство — вода да сладость. Третий пассажир пытался внести умиротворение:

— Чего там «витамины»? Одно название. Соленые арбузы — это действительно, от них польза.

Легостаев думал: «Приеду, устроюсь на работу, напишу письмо в Ровеньки, ну, а там спишусь со Степуновым — полковник решит, как быть дальше».

В С. поезд пришел ранним утром. Легостаев шагал по бульвару, от вокзала к центру, не узнавая города, покинутого им двадцать два года назад. Между старыми кленами стеной тянулись акации с пожелтевшей от жары листвой. Посадки были огорожены металлическими прутьями, соединявшими каменные столбики.

Легостаев прошел до центра. Он остановился у старого здания водокачки, задумавшись, не совсем ясно представляя себе, как начнет новую штатскую жизнь в городе, где нет ни близких, ни друзей.

«Надо обсудить!» — сказал он сам себе.

Ему казалось, что он узнает каждую улицу, каждый дом, на деле же только водокачка что-то напоминала, да и то очень отдаленно.

«Может, правильней было поехать со Степуновым?»

Мимо два раза неторопливо прошел военный со знаками различия пехотного младшего лейтенанта. Затем он решительно повернулся и, остановившись перед Легостаевым, спросил:

— Товарищ лейтенант административной службы?

— Да.

— Вспоминаете меня? Младший лейтенант Довбня. Я тогда в старшинских погонах ходил.

Легостаев молчал.

— Да вы меня сколько раз подвозили от Крапивного хутора прямо до артдива! Неужто забыли?

Теперь Легостаев вспомнил фронтовую осень, разъезженную дорогу, бригадную полуторку, доставлявшую его во второй эшелон, лица попутчиков, которые, заглянув в запотевшее окно кабинки и получив разрешение, размещались в кузове под жестким, вечно мокрым брезентом.

После немногих вопросов младший лейтенант Довбня, выяснив обстановку, вызвался немедленно оказать необходимое содействие.

Он находился в городе С. три месяца и благодаря общительному характеру знал решительно всех. К вечеру Легостаев оказался обладателем отдельной комнаты; она была сдана ему владельцем одноэтажного дома за пятьдесят рублей в месяц. Кроме того, с завтрашнего дня Алексея Ивановича зачислили бухгалтером завода «Металлоприбор».

Довбня ушел, вещи были уложены в шкаф, койка застелена. Алексей Иванович написал короткое письмо Степунову в адрес Сахалинского обкома и другое в Ровеньки — Петру Горенко.

Прежде чем запечатать последнее письмо, где сообщалось, что танкисты шлют своему сыну отцовский привет, Легостаев помедлил. Правильно ли он поступал? Как поступил бы Степунов? Он оставил письмо на столе, рядом с конвертом, чтобы продумать все утром, на свежую голову.

Утром Легостаев запечатал оба письма, указав обратный адрес — полевую почту Довбни.

Отправив письма, ровно в девять часов он занял свое место за столом конторы завода «Металлоприбор». До пяти часов новый бухгалтер сидел, не разгибая спины. Дела находились в несколько запущенном состоянии. Было приятно отыскивать заблудившиеся счета и, указывая им настоящее место, возвращать картине отчетности строгую ясность.

Ознакомившись с городскими ценами, Легостаев по приходе домой составил твердый месячный бюджет. Из восьмисот рублей заработной платы надо было вычесть четыреста и пятьдесят на квартиру. Оставалось триста пятьдесят рублей. Трудновато, конечно, но, в конце концов, это на время. Степунов пришлет ответ — и все станет на свое место.

Письмо из Ровеньков пришло очень быстро — ровно через восемь дней его занес Довбня. Дождавшись ухода младшего лейтенанта, Легостаев вскрыл конверт.

Мальчик писал:

«Дорогой товарищ заместитель командира! (Так Петр Горенко расшифровал подпись «За командира».) Большое вам спасибо. Мама все говорила, что в бригаде, верно, не осталось никого из стариков, а новенькие про отца не помнят. А я знаю, что так не бывает, потому что полковник Степунов писал, что героев помнят всегда. А тут пришел перевод и ваше письмо. И пенсию за отца мы получили в тот же день. Мне уже исполнилось двенадцать лет. Меня назначили начальником штаба Пионерской дружины. Мама очень больна, но она выздоровеет…»

Дальше на полутора страницах следовали вопросы. Мальчик поименно осведомлялся о старых танкистах, знакомых ему по предыдущим письмам из бригады. Кроме того, он обстоятельно расспрашивал о рекомендуемых уставом боевых построениях танков, разнице в действии бронебойных и осколочных снарядов. Обо всем этом он просил написать возможно скорее, так как в сентябре в качестве начальника штаба проводил сбор дружины.

Письмо заканчивалось тревожно:

«Мама еще летом заболела. Я писал, но все письма возвращались, а заврайсвязью сказал, что такой полевой почты нет вовсе, потому что он не был на войне и ничего не знает. Пожалуйста, пишите чаще. Хоть немножко».

Легостаев еще раз перечитал письмо. Надо было, не откладывая, ответить.

Алексей Иванович сказал Довбне, что решил подзаняться военным делом, и попросил принести книги.

— Да ты же административный лейтенант, зачем это тебе? — спросил Довбня.

Впрочем, на другой день он доставил уставы, учебники и наставления.

— Готовься в генералы, Алексей Иванович, раз уж решил.

Легостаев, перерисовав некоторые схемы, ответил на вопросы, стараясь не отклоняться от текста уставов, а о жизни бригады сообщал туманно, ссылаясь на военную тайну.

Письма из Ровеньков приходили часто, иногда даже два или три раз в неделю. Казалось, мальчик до сих пор чувствует неуверенность, тревогу и после двухмесячного перерыва в переписке хочет еще и еще раз доказать себе, что все обстоит по-прежнему.

Он задавал десятки вопросов. И в письмах чувствовался тот неугасимый интерес к людям, требовательный, верящий горенковский взгляд, за который так любили в бригаде его отца. Мальчик спрашивал, совсем ли срослась у Торбозова рука, раздробленная на Одере, кто теперь самый молодой и кто самый старый танкист в бригаде, какие знаменитые водители, башнеры, стрелки выдвинулись из новых пополнений. А рядом с этими вопросами о людях неизменно повторялись другие — военные, все более сложные от письма к письму. Такие детальные, что приходилось все глубже изучать уставы и наставления, а младший лейтенант Довбня, будучи пехотным офицером, не мог уже служить проводником в путешествиях по миру танковой техники и тактики.

• Предыдущая
• 12/19
• Следующая