Тайга – мой дом - Кузаков Николай Дмитриевич - Страница 1

• 1/31
• Следующая

Самолет сделал разворот над аэродромом и взял курс на север. Внизу проплыли пригородные поселки, а затем вдаль и вширь разлилось таежное безбрежье. Проходит час, другой. Напряженно всматриваюсь в маленькое оконце самолета: ни единой юрты, ни единого зимовейка, только кое-где белеют небольшие озера. Лес сверху кажется чахлым, похожим на редкую щетку. Горы сгладились и утратили свою первоначальную величавую красоту. И кажется, под нами проплывает холодная безжизненная пустыня, кое-как прикрытая жалкой растительностью.

Но это — обман зрения. Под нами север, суровый и непокорный. В этих краях я родился и вырос. И первое, что увидел в жизни и запомнил, — это синие дали гор, голубые столбы дымокуров возле изб. А еще стаи чаек над рекой.

Моим первым другом был старый пес Варнак. В свое время он верно служил отцу. Теперь плохо слышал, задыхался и, как говорил отец, был списан в куриные сторожа. Я приносил Варнаку лакомства, а потом ездил на нем верхом. Когда надоедало это занятие, мы укрывались где-нибудь в тени. Варнак растягивался на земле, клал морду на лапы и закрывал глаза. Из рассказов отца я знал все «подвиги» моего друга. Я садился рядом с ним и, подражая отцу, начинал говорить: «Вот это ухо Варнаку порвал медведь-шатун в тот год, когда ты, сын, родился. Ох и матерый зверь был…» Потом я брал лук, и мы шли за амбар стрелять в мишень.

Самым большим событием для нас, мальчишек, были проводы отцов и братьев на охоту. Они уходили в тайгу в середине октября, когда выпадал первый снег. Это было чудесное время. За одну ночь природа преображалась: все вокруг светлело. Остывший воздух становился упругим и звонким. Всюду на снегу виднелись следы зверьков — так тайга перед человеком открывала свои тайны, вводила его в свой загадочный мир. Мы провожали охотников до леса и с завистью смотрели им вслед.

Проходили недели, месяцы, снега заваливали избы, вьюги заметали тропы, а охотники все были в тайге. В длинные зимние вечера, которым не было ни конца ни края, мать рассказывала мне сказки и легенды про охотников и зверей. И передо мной открывался удивительный таежный мир. Утром я надевал лыжи и отправлялся к горам, но мужества хватало дойти только до опушки леса.

Но вот наступал январь с его морозами, и охотники возвращались из тайги. Они были бородатыми, исхудавшими, пропахшими хвоей, потом и дымом. Нам, ребятишкам, охотники приносили гостинцы: по мешочку серы и испеченные на костре лепешки. В первый же день мы узнавали о тех, кто добывал медведя, а на следующее утро делали берлогу на опушке леса и разыгрывали во всех подробностях схватку охотника со зверем.

…Сорок первый год. Война. Нам пришлось на таежных тропах заменить мужчин, ушедших на фронт. Мы месяцами жили в зимовьях, промышляя белок и медведей, сохатых и горностаев, кормили стариков и женщин.

Дорого доставался нам кусок хлеба: мы блуждали в тайге, утопали в снегах, в сорокаградусные морозы наживали простуду у костров, нередко за свою неопытность расплачивались кровью: в нас стреляли собственные ружья, нас калечили звери.

Теперь все это кажется далеким сном.

…И вот я снова возвращаюсь к порогу своей юности. Впереди показалась река Нёпа, приток Нижней Тунгуски. Будто какой-то великан взмахнул белой лентой, она извилась и упала среди гор. Даже отсюда, с высоты, я узнаю знакомые места. Хребет Юктокон. С высоты он похож на спящего медведя с темным загривком, отливающим зеленью. У его подножия дымится незамерзающее озеро, и кажется, что зверь дышит. Вот сейчас он услышит гул самолета, поднимет морду, покрытую куржаком, и недовольно зарычит на весь лес.

Я внимательно оглядываю тайгу вокруг хребта, надеясь увидеть зимовейко или палатку. Где-то здесь стоянка старой эвенки Авдо, которая во время войны на таежных тропах была для меня и матерью, и старшим товарищем.

Помню, как-то заблудился я, двое суток кружил по тайге, выбился из сил. Разложил костер и отдался на милость судьбы.

Вечером появилась Авдо. Глянула на меня, сбросила понягу,[1] присела у костра.

— Совсем худой парень, — проговорила Авдо. — Пошто в зимовье долго не приходишь?

— Заблудился, — отвечаю я, но на Авдо не смотрю: мужчинам позорно плутать по тайге. — Куда ни пойду, а все опять к этому дереву выхожу, — я показал на сломанную ветром лиственницу.

— Маленькие речки переходил? — спросила Авдо.

— Несколько раз. А что?

— Пошто худо думаешь? Куда эти речки текут?

— В реку Непу.

— По ним надо идти. Речки приведут на реку Непу. По ней зимовье найдешь. Все совсем просто.

Не одного меня Авдо выручала из беды, терпеливо учила охотничьему делу.

…Авдо. Какой ты теперь стала? Ведь мы не виделись с тех пор, как я ушел служить в армию. А времени прошло ни много ни мало — около десяти лет.

А вот показался хребет Икандой, похожий на огромный чум. Вершина его голая, присыпанная снегом. На склонах пышно разросся сосновый лес, у подножия протекает река. Она уже замерзла, и только в одном месте виднеется синяя дымящаяся полоска-полынья на перекате. На правом берегу реки десятка два-три домов. Их полукольцом обступил лес. Это деревня Ика.

…Вот и родной дом. Мать постарела, вроде и ростом стала ниже, прибавилось седины, на лбу появились новые морщины. Только глаза остались прежними: внимательными и чуточку задумчивыми. Сестра Надя из худенького нескладного подростка, какой я ее видел в последний раз, превратилась в солидную женщину.

— А где же Авдо? — спросил я у матери.

С Авдо мы договорились в этом году охотиться вместе, но я немного опоздал: почти неделю просидел в аэропорту из-за непогоды.

— Ждет она тебя, — сообщила мать. — Продукты завезла к Юктокону. А вчера пошла по речке Ике побелочить и разведать, есть ли там соболи. Через день-два появится.

Вбежал Федя, сын Нади, сухонький, глазастый, в мохнатой шапке, которая сползала на глаза, в телогрейке и коротких унтах.

— Где ты бегаешь? — спросила Надя.

— Ходил петли ставить на зайцев, — ответил Федя и покосился на меня.

— Может, с дядей поздороваешься? — улыбнулась Надя.

— Дай раздеться-то, — потупился Федя.

Выходим с Федей из дому. Солнце. Снег. Лес рядом. Где-то лают собаки. Доносится а, клекот ворона. В ограде следы, горностая, они идут от леса к амбару. Над домами вихрятся дымки. Все вокруг залито голубоватым светом. Вот он таежный мир. Здесь все особенное, свое: и тишина, и жизнь, неторопливая, размеренная, и люди, степенные, знающие себе цену. И мне не верится, что я снова на этой голубой земле, не тронутой вихрем цивилизации.

— Где Назариха? — спрашиваю я.

— Вон там, в будке, — Федя показал в угол ограды.

— Хорошая собака?

— Первый сорт. Соболя ух как гонит.

— За что же ее так окрестили — Назариха? Кличка-то вроде не собачья.

— Это все бабушка Авдо придумала. Тут у нас дядя Назар жил, так его жену все Назарихой звали.

— При чем же тут собака?

— Она тогда еще не Назарихой, а Музгаркой была, и совсем маленькой, с рукавицу, не больше. Принес я ее в избу кормить. Положил на пол. Музгарка скулит. У нас бабушка Авдо сидела. Посмотрела на Музгарку и говорит: «О леший, воет, как пьяная Назариха». С тех пор Музгарку все Назарихой звать стали.

• 1/31
• Следующая