Невольница гарема - Лоти Пьер - Страница 19

• Предыдущая
• 19/37
• Следующая

Мы находились у подножия старых стен византийского квартала Константинополя, в месте, которое вряд ли кто посещает в подобный час. Однако мы увидели двух женщин, прижавшихся друг к другу, две тени с белыми головами, которые прятались в темном уголке, уже хорошо нам знакомом, под балконом разрушенного дома… Это были Азиаде и старая верная Кадиджа.

Азиаде села в нашу лодку, и мы тронулись.

Причал Фанара от причала Эюпа отделяет немалое расстояние. Время от времени редкий огонек, выбивающийся из греческого дома, оставлял на черной воде, в кромешной тьме ночи желтый след.

Проплывая мимо старинного дома, окованного железом, мы услышали звуки оркестра. Это был один из больших жилых домов, черных снаружи, роскошных внутри, где коренные греки, фанариоты, прячут свои богатства, свои бриллианты и свои парижские туалеты.

…Шум празднества утонул в тумане, и мы снова погрузились в тишину и мрак.

Какая-то птица тяжело кружила вокруг нашей лодки, то отставая, то снова нас догоняя.

– Бу фена (плохо дело)! – сказал Ахмет, не поворачиваясь.

– Байкуш? (Это сова?) – спросила Азиаде, закутанная с ног до головы в покрывало.

Когда речь шла об их верованиях и предрассудках, они обычно разговаривали только друг с другом, совершенно не принимая меня в расчет.

– Бу чок фена, Лоти, – сказала она наконец, взяв меня за руку, – амма сен… билмешин. (Это очень плохо, Лоти, но ты… ты не поймешь!..)

Было как-то странно смотреть, как жуткая птица кружит в зимней ночи; она сопровождала нас более часа, пока мы шли от причала Фанара к причалу Эюпа.

В эту ночь в Золотом Роге дул ужасный ветер; мелкий ледяной дождь не переставал. Наш фонарь погас, и мы могли нарваться на башибузуков, а это грозило обернуться бедой для всех троих.

На траверсе Балата нам повстречались лодки с иудеями. Иудеи, заселившие в этом месте оба берега, Балат и Пири-Пашу[50], навещают в этот вечер соседей или возвращаются из главной синагоги, и лишь на этом участке можно обнаружить в эту ночь какое-то движение.

Проходя мимо нас, они пели жалобные песни на своем иудейском языке. Сова продолжала свои пируэты над нашими головами, а Азиаде плакала от холода и страха.

Что это была за радость, когда мы бесшумно, в глубокой темноте пришвартовали нашу лодку у причала Эюпа! Спрыгнуть в тину, перебраться по дощечкам на берег (мы знали эти дощечки как свои пять пальцев), пересечь маленькую пустовавшую площадь, беззвучно открыть запоры и замки и снова закрыть их за собой; окинуть беглым взглядом темные комнаты первого этажа, проход под лестницей и кухней, сбросить обувь, в которой чавкала грязь, и промокшую одежду; ступить босиком на белые циновки, пожелать спокойной ночи Ахмету, ушедшему к себе; войти в нашу комнату и запереть ее на ключ; задернуть за собой арабскую красно-белую портьеру; сесть на пушистый ковер перед медной жаровней, хранившей жар с утра и испускающей теперь приятное тепло, смешанное с серальскими благовониями и запахом розовой воды… все это давало, по крайней мере на двадцать четыре часа, ощущение надежного приюта и бесконечное счастье – быть вместе!

Однако сова последовала за нами и принялась кричать, расположившись на платане под нашими окнами.

И Азиаде, изнемогавшая от усталости, уснула под эти заунывные крики со слезами на глазах.

«Их мадам» была старая плутовка, объездившая всю Европу, перепробовавшая все профессии; свою «мадам» (мадам Самуила и Ахмета) они так и называли бизум мадам («наша мадам»); «их мадам» говорила на всех языках и держала низкопробную кофейню в квартале Галата.

Кофейня «их мадам» смотрела окнами на большую шумную улицу; помещения ее тянулись вдоль улицы и уходили вглубь; задняя дверь упиралась в тупик, пользовавшийся дурной репутацией: там вершилось множество темных делишек. В этой кофейне назначали друг другу свидания итальянские и мальтийские матросы, подозреваемые в кражах и контрабанде; здесь обсуждались разнообразнейшие сделки, и осторожность требовала не заходить сюда по вечерам без револьвера.

«Их мадам» очень нас любила – Самуила, Ахмета и меня; обычно она сама стряпала для моих друзей, часто задерживавшихся в этом квартале; «их мадам» относилась к нам с материнской нежностью.

На втором этаже у «их мадам» был отдельный кабинет, где стоял большой сундук, с помощью его содержимого я изменял свой облик. Я заходил в кофейню через главный вход в европейском платье и выходил турком в вышеупомянутый тупик.

«Их мадам» была итальянкой.

Эюп, 20 января

Вчера большой международный балаган закончился пшиком. Поскольку конференция потерпела неудачу, их величества разъехались, послы складывают чемоданы, турки таким образом оказались выведены из игры.

Счастливого пути, господа! Что касается нас, мы, к счастью, остаемся. В Эюпе все настроены спокойно и решительно. В турецких кофейнях, даже в самых скромных, собираются по вечерам богатые и бедные, паши и простолюдины. (О Равенство, не знакомое нашей демократической нации, нашим западным республикам!) В каждой кофейне находится грамотей, который растолковывает присутствующим тарабарщину дневных газетенок; все слушают с почтительным вниманием. Здесь ничто не напоминает умные дискуссии за кружкой эля и абсентом, популярные в наших харчевнях; в Эюпе занимаются политикой истово и сосредоточенно.

Не следует списывать со счетов народ, который сохраняет столько веры и истинной честности.

Сегодня, 22 января, министры и высшие сановники империи, собравшись на торжественное заседание Высокой Порты, единодушно решили отклонить предложения Европы, в которых они разглядели руку России. Со всех концов империи поступают приветствия людям, принявшим это отчаянное решение.

Национальный энтузиазм царил в этом собрании, где впервые можно было увидеть необычное единение: христиане сидели рядом с мусульманами, армянские епископы – рядом с дервишами и шейхами; здесь впервые можно было услышать из уст магометан неслыханные слова: «наши христианские братья».

Высокий дух братства и единства сблизил перед лицом опасности разные религиозные общности Оттоманской империи, и армяно-католический епископ произнес перед собравшимися странную воинственную речь:

«Эфенди!

Прах наших отцов в течение пяти столетий покоится в этой земле. Первейшей нашей обязанностью является защита этой земли, доставшейся нам в наследство. Мы все смертны – таков закон природы. История показывает нам, как великие государства одно за другим появлялись и исчезали с мировой сцены. Если Провидение решило покончить с существованием нашей родины, нам остается лишь склонить голову перед этим решением; но есть разница между тем, чтобы постыдно угаснуть или погибнуть со славой. Если нам предстоит погибнуть от пули, не будем отказываться от чести подставить ей грудь: тогда имя нашей страны останется в истории как славное имя. Еще недавно мы представляли собой инертную массу; хартия, которая была нам пожалована, оживила и объединила нас.

Вид на Топкапы с минарета св. Софии

Сегодня нас впервые пригласили на этот совет; мы благодарны за это его величеству султану и министрам Высокой Порты! Отныне пусть вопросы религии каждый решает сообразно своей совести! Пусть мусульманин идет в свою мечеть, а христианин – в свою церковь; однако перед лицом общих интересов, перед лицом общего врага мы едины и едиными останемся!»

Азиаде, как все добрые мусульмане, ходила в желтых марокканских бабушах – легких туфельках без каблука и задника – и снашивала три пары в неделю; у нее всегда был запас этих туфелек, и она рассовывала их по всем углам дома; внутри она писала свое имя, чтобы Ахмет или я их не присвоили.

• Предыдущая
• 19/37
• Следующая