Третья истина - "Лина ТриЭС" - Страница 147

– Золото, ружья, цены всякие...

– Ценности?

– Ага, их.

– Нашли?

– А как же! Пшено, ну, что я нашел! Это ж ценность, да, Саня? Товарищ Айварс сказал: «Так держать, юный коммунар!»– было видно, что Семиков упоен собой до чрезвычайности.

А «добрый кот» Пустыгин был растерян и повторял:

– Тетенька плакала... Им теперь есть нечего будет… она про запас просто. И когда письма рвали, плакала...

– Какие письма? – упавшим голосом спросила Саша.

– Белогвардейские, – бодро объяснил Семиков.

– А тетенька плакала и не давала, – на той же растерянной ноте прогудел Пустыгин, – она как закричит: «он еще в пятнадцатом погиб!» А он тогда какого цвета был, белый, или красный, а, Саня?

– Никакого, я думаю. Это, видимо, просто с войны были письма от офицера какого-то. Память о нем, зачем же понадобилось рвать?

– А то, как понять, чтó товарищ Айварс проверил, что нет, – с готовностью ответил Семиков, – товарищ Клава задание дала: что он посмотрел, – рвите.

– А она как заплачет! Ее жалко стало, – шепотом признался Пустыгин.

– Ничего не жалко – она ж крокодил, ты ж слышал, Толька!

– Почему крокодил? Как это – крокодил? – совсем перестала понимать Саша.

– Товарищ Айварс ей как скажет: «Прекратить крокодиловские слезы!» Она вся затряслась и замолчала!

У Саши в мыслях образовалась такая круговерть, такая сумятица, что она только в замешательстве переводила глаза с Пустыгина на Семикова и обратно. Объяснить им, что это ненужная бесчеловечная жестокость? Но они-то при чем? И вправе ли она породить в них протест? Ведь на самом деле, – уговаривала себя Саша,– надо бороться с врагами всеми доступными средствами, и таким образом тоже: изымать все опасное, все запрещенное. Это по-своему должно помочь одолеть катящиеся на Петроград белые орды. Значит – нужно, правильно и справедливо. Неожиданно, на чашу ее сомнений подбросил свой камень Пустыгин:

– А ты вот тогда картинки рисовал, помнишь, в тумбочку положил, берег. А я бы взял и разорвал все! Ты б не ревел?

Но Семиков сомнений не знал:

– Дурак, ты, Толька! Сравнил тоже! Ты – наш и я – наш. Чего б ты рвал? Я б тогда не ревел, а избил бы тебя хорошенько! А тут – враг-крокодил! Пусть ревет!

В Сашиной голове выкристаллизовалось: какими бы юркими и всепроникающими ни были малыши, им на обысках бывать нельзя. И она помчалась к Люпусу. Здесь она уже не колебалась и не искала слов. Она требовала у Люпуса немедленно забрать Семикова и Пустыгина обратно:

– Слушать Вольку страшно и жалко! А Тольку – просто жалко, он переживает ужасно. Он же добрый, чуткий... Ребенка нельзя учить так думать, так чувствовать! Даже если это будущий непреклонный боец. Ты должен выступить! Мы все должны пойти объяснить этой... Клавдии недопустимость вовлечения детей...

Люпус сурово сдвинул брови:

– Зря нюни развела, Шаховская. Если этот Толька у тебя – слюнтяй, так для него же хуже! И, как пить дать, – вина твоя. Всякими сказочками их пичкаешь – короли, маркизы, принцессы! На Совет вызовем, ответишь, с какой стати ты антипролетарскую мораль малышне насаждаешь!

– Степка, ты серьезно? – спросила Саша в гневном изумлении, забежала так, чтобы быть точно напротив Люпуса и заставила встретиться с собой взглядом. Они глядели друг на друга какое-то мгновение, потом Люпус опустил голову и принялся перебирать бумажки на столе. Саша наступала:

– В сказке – победа Кота в Сапогах, то есть ума и находчивости над тупой силой – людоедом. Это антипролетарски? Кстати, так называемый Маркиз Карабас, как раз, лишенный имущества человек! А принцесса – просто образ прекрасной мечты! ...– она старалась теперь говорить спокойно и доходчиво. Ну, должен же Степка понять ее!

– Я тебя в контре не обвиняю, конечно, – не глядя на Сашу, пробормотал Степа, – «Добро побеждает зло», «мечта»… Малышне сгодится... Чего там, может, в семь лет и вправду еще рановато на борьбу... Не перегибай, только... А только те, белые гады, с нашими не церемонятся, мал, не мал. Ты, Шаховская, главное, по сути, согласна? В нашей критической обстановке надо обыски делать?

– Приходится, – не могла не согласиться Саша.

– Если пацан куда-то слазить может, куда взрослый не пролезет, надо его использовать?

Саша промолчала. Она ощущала себя в каком-то замкнутом кругу и понимала бесполезность и обреченность своего разговора с Люпусом.

– Мы, может, Клавдии этой посоветуем, чтоб постарше привлекала, ну там с девяти что ли... А этих пока в кружки, на плакаты, на агитки, – окончательно убрал жесткость в голосе Люпус и собирался сказать еще что-то. Но она устало кивнула – и ушла.

Ночью она старалась было думать о новой постановке, но поняла, что о малышах сейчас – лучше не надо. Стала перебирать в уме вопросы к завтрашнему спросу по истории, но сосредоточиться не удавалось: в сердце сидела заноза и вылезать не желала. И когда, наконец, пришел сон, он оказался недобрым. Она увидела любимую комнату, а в ней… все переломано и разбросано. Кто посмел? На полу – грязные, затоптанные, разорванные листки с узкими выцветшими буквами: «Поль, милый...». И где-то рядом синие глаза глядят на нее с печальным укором, а затем кто-то отвернулся и ушел… «Не смотрите так! Я пыталась защитить! Не оставляйте меня!» – закричала Саша и проснулась в слезах.

Семиков и Пустыгин остались в новом доме и на обыски ходили еще не один раз.

ГЛАВА 9. ПАДАЮЩАЯ ЗВЕЗДА

– Саня, я вернулась, твоя очередь, – под Юлей заскрипела кровать.

Саша вскочила, будто подброшенная пружиной. Ей пора! Сутки теперь поделены на эти трехчасовые уличные дежурства. Иначе – нельзя: положение угрожающее. Все пригороды в руках Юденича – каждую минуту можно ожидать, что белые ворвутся в город. Занятий нет, хотя уже осень, и остальное время у них, кроме текущих коммунских дел, занято помощью на строительстве укреплений и в госпитале.

Сегодня Саша дежурила с Сережей Мацко. Стелла, конечно же, с ними. Белые ночи давно позади. Вокруг все черно, непроглядно. Они до боли в глазах всматриваются во тьму улицы – света сегодня опять не дали. Для Саши это особенно тягостно – фонарь-то все время включенным держать не будешь, а ее личные взаимоотношения с темнотой с детства не улучшились.

– Ребятки, – в темноте голос Стеллы прозвучал с каким-то особым воодушевлением, – а вы слыхали, на Шлиссельбургском парней, девчат, еще моложе, чем мы с вами: и тринадцати -, и четырнадцатилетних, на фронт мобилизовали уже?

– Ну, и какая от них польза? – откликнулся рациональный Сережа. – Небось, и стрелять толком не умеют. Пойдут, перестреляют их всех в первый же день – и кранты.

– Сережка, разве не здорово – грудью остановить пулю? Санка, Сережка, мы ж поем: «И как один умрем в борьбе за это!»

Стеллины слова, вроде бы, исполненные смелости и благородства, как всегда, вызвали неприятие в Саше:

– Погибнуть ради гибели? Остроумно, что говорить! Цели, в твоем порыве, звездное создание, прости меня, не вижу. Если, конечно, это не цель для пули. Другое дело, если безвыходная ситуация. Например, вот сейчас бы на нас напали. Кто единственные защитники нашего дома в этот момент? Мы. И мы отстреливались бы, пока не подойдет настоящий военный отряд. И пусть погибли бы все, как Гавроши, так хоть со смыслом!

– Санька, ты, по-моему, забыла, что у нас одна берданка, да и та незаряженная, – дружелюбно сощурил на нее глаза Сережка.

– Санка, это расчет какой-то получается! Искать смысл – это низко, это для обывателя! Я от тебя не ожидала такого! Ты ж все сожгла в себе, тебе терять нечего! Я всегда думала – у тебя мечта – положить жизнь на алтарь революции! А ты! – Стелла говорила с восторженным исступлением, но Саша различила в ее голосе нотки враждебности. Она сухо отозвалась:

– Не понимаю, какое самосожжение ты мне приписываешь. Ерунда! Извини, не оправдала твоих ожиданий.

Сережа повернулся в сторону Стеллы и со злостью сказал: