Третья истина - "Лина ТриЭС" - Страница 140

– Да, не трезвонь, Фимка! – ощерился и впрямь показал острые зубы Люпус. – Вот уж что не мешает мне раздавать затрещины, так это твоя дохлая фигура.

– Степочка, я же моральный укор! Ты взгляни в мои глаза – они же полны страха за то, что ты окончательно одержимордишься!

– Сколько я тебя, Фимка, вразумлял: имеешь замечание – на Совете скажи.

Тем временем, обиженные недоверием, семилетки Семиков и Пустыгин смотались наперегонки к часам и примчались назад потрясенные:

– Там пусто! Там пусто! Нет ничего! Антон Игнатьич! Там нет ничего! Фима, пусто! Люпус, пусто там! – пищал Семиков. Пустыгин отталкивал его: «постой, я скажу!» – и повторял баском то же самое слово в слово.

– Часы увели, что ли? – не понял Степка.

Саша придержала Семикова за плечо:

– А ну-ка, считай до десяти и дыши ровно. Посчитал? Теперь, отвечай, где пусто?

– В часах! В часах!

– Стоп! Поняла. Еще скажи, маятника нет, или всего механизма?

– Всего! Всего!

– Чудеса, какие-то, – поразился Антон Игнатьевич. – Как же они работали раньше? Кому понадобилось? И как? Ведь ключи у Пустыгина! У тебя? Проверь-ка! Зачем же вор футляр-то оставил?

– Вот, вот, вот, вот – посмотрите! – Пустыгин разжал кулачок.– Вот он – ключ!

Обсуждая бурно это происшествие, и не найдя ему какого-либо объяснения, ребята стали разбредаться по спальням.

Было темно. Трудно идти без света по коридорам, но Саша была обеспечена освещением на весь длинный путь. Колкер с фонарем пошел проводить Юлю и вместе с ней – Сашу. Саша давно заметила, что Фима теряется в Юлином присутствии, но неуклонно ищет повода потеряться, не отлипая от нее. Ему то срочно была необходима какая-то книга, то справка о чем-нибудь, то еще что-то, причем обставлялось все так, будто он собирался подойти с этим делом к любому в школе и лишь по случайности начал свой опрос с Громовой. Сначала Саша старалась улизнуть в таких случаях, но как-то раз Фима поймал ее на перемене и отвел в сторону:

– Санька, у меня к тебе громаднейшая просьба. Я, разумеется, никаких старорежимных влюбленностей не приемлю и даже презираю. Тем более, в наше героическое время войны с мировой буржуазией и конкретно с Юденичем, который прет на Питер. Однако какое-то несообразное отношение к Громовой у меня, надо признать, наблюдается, в том смысле, что я при ней впадаю в ступор и выступаю в невыгодной роли пня. Поэтому необходимо, чтоб ты при нашем общении присутствовала. Ты меня вдохновляешь на юмор, который, как известно, сражает наповал.

– Я что, смешной тебе кажусь?

– Вот чем ты не кажешься, так это смешной! Просто третье лицо – и лицо к тому же такое архистрогое и глазастое – снимает напряжение. Получается некая связь – я, вследствие твоего присутствия, совсем свободно говорю – и нравлюсь Юле. Ну, то есть в смысле, вызываю у нее одобрение, как личность.

– Ты меня удивляешь, Фима. По-моему, любым друзьям, – Саша посчитала такое определение наиболее подходящим, – есть, что сказать друг другу с глазу на глаз. Но, как хочешь.

С тех самых пор Саша, Юля и заместитель председателя совета по пролетарскому сознанию составляли верную тройку. Но на Сашин взгляд, ее присутствие Фиму не выручало. Он выпадал из бессловесности лишь для того, чтоб начать нести чепуху.

– Ну, что, факельщик, что ты безмолвствуешь? Вот скажи, так и будем без часов сидеть? – Саша подала Фиме «корягу» для зацепки. Ведь так и промолчит, бедняга, все время!

– Мне попадались в школе и другие часы,– уныло блеснул Фима.

Юля не согласилась:

– Неужели ты не понимаешь? Гостиные часы были особые.

– Но нам не придется делать песочные часы или узнавать время по солнцу. Спасибо, Ефим, обнадежил, или ты что-то другое имел в виду?– подстегнула Саша.

– Не иди так быстро с лампой, Колкер, – массы же за тобой, не отрывайся! – рявкнул голос сзади.

– Люпус! Ну, где ты, Люпус! Разгони эти чертовы массы спать! Что они тут среди ночи маршировку устроили? Я им что – светляк? – завопил Фима, хватаясь за возможность передохнуть на мгновение от необходимости кружить остроумием голову Юле.

Какими бы старорежимными ни были чувства Фимы, они, так же, как ответная спокойная благосклонность Юли, пользовались у Саши симпатией. Этого нельзя было сказать об иных отношениях, постоянно подспудно бродящих в школе, а иногда и прорывающихся на поверхность. Парочки шептались, обменивались записочками, прятались по углам, рассыпались, возрождались в новых комбинациях... Жаркие признания девочек друг другу ночами в спальне после тайных возвращений под утро, нахальная рука под чьей-то юбкой во время обеда в столовой... До тех пор, пока все это действительно оставалось более или менее тайным, все, включая самого заведующего, этого как бы не замечали. Но стоило кому-нибудь, как противно выражались ребята, «фраернуться» – попасться вдвоем где-нибудь в кладовой, быть застуканными дежурным при ночных вылазках, засветиться на людях с объятиями и поцелуями, – как запускался неумолимый механизм обсуждения и осуждения. Случалось, и выгоняли. Речи, долетавшие до Саши ночами в спальне – особенно усердствовали Кувакина, по прозвищу Кува, и пара ее подружек – вызывали у нее настоящую тошноту... И даже без подробностей все эти свидания, поцелуи взасос, тисканье, щипки, прижимания казались странной и малопривлекательной возней. Сашу, к счастью, побаивались и не подступались. Наверное, играли роль ее необычная внешность, отличающиеся от других манеры, сохранившаяся, как добрая память, осанка, причастность к медицинскому колдовству и постоянная сосредоточенность. Был, впрочем, случай. Новичок, недавно пришедший в старшую группу, проходя рядом, вдруг неожиданно, как бы споткнувшись, обхватил ее за плечи и процедил: «А ты красуля-девочка. Погуляем?». Саша так сильно передернулась от его прикосновения, и на лице у нее, видимо, отразилось такое отвращение, что парень моментально отпрянул в сторону, пробормотав: «Придурошная, что ли? Чего дрыгаешься, как от зачумленного?!» Потом, Саша видела, как ему довесил Люпус, отпустив тычка. После этого Саша уже твердо знала: ничего из области свиданий и объятий она для себя не хочет, ни в настоящем, ни в будущем.

...Саша проснулась под утро: по ее ноге что-то постукивало. Она открыла глаза – было еще темно. Провела рукой и поймала тонкую веточку, тянущуюся к двери. Полежала, рассуждая. Так: или это балуются малыши, или Петя пришел высказаться. Tercium non datur.[98] Саша обреченно вздохнула и встала, накинув на ночную рубашку одеяло, как тогу.

– Кто это?

– Ш-ш-аховская, это я, П-петька! Д-д-ело важное есть. П-п-потише, только!

– Опять дело, опять важное и опять ни свет, ни заря. Петя, а ты сменить расписание не можешь?

– Уз-з-знаешь – ахнешь. Г-г-гордись, что я т-т-тебе говорю. Одной.

Саша улыбнулась. Какой забавный и милый этот Петька, с его детскими представлениями и идеями! Особенно на фоне всезнающих, пребывающих в современных и несовременных отношениях, ребят из их, старшей в следующем году, группы. Да, Саше уже пятнадцать, скоро – выпуск. Опять сменится судьба, должно будет установиться что-то прочное, на всю жизнь, но что это будет, она думать не может. В школе нет времени копаться в себе. А представить, что она окажется наедине со своим непоправимым одиночеством – страшно.

– Что, Петька? – шепотом сказала она. – Говори, скорей! Опять на фронт собрался? Мне холодно, между прочим!

– С-с- санька, фронт я на в-время отложил. Это, м-м-может, в-важнее. Когда ты ув-в-видишь, т-т-ты от уд-дивления об-балдеешь!

– Ну, пошли удивляться. Дай, туфли надену.

Петька притащил ее в мастерскую – хорошо, что она освещена! – и подвел к какому-то ящику. Саша с интересом заглянула внутрь:

– Вижу подобие адской машины, как я ее представляю по рассказам знающих людей. О-о-о, да это же колесики явно от часов! Ой, Петька, я догадалась: это ты умыкнул внутренность гостиных часов? Зачем, зачем, объясни мне? Ты что, взрывать кого-то хочешь, диверсию готовишь?