Третья истина - "Лина ТриЭС" - Страница 136

Саша не в силах была дальше слушать его всхлипывающее бормотание. К своему катастрофическому ужасу, она должна была признать, что дядя говорил правду. Из всех живущих он, своей аморфной душой, понимал Поля правильнее других. Виконт бы не бросил ни ее, ни Семена. Пришибленная страшным ударом, она выбежала на улицу, пробежала, не разбирая направления, квартал, бессильно опустилась на мостовую у стены дома и замерла в оцепенении. Она сидела так не меньше часа, не понимая, что делать, как двигаться, куда идти. В голове стучал только обрывок мысли: «надо подумать... надо подумать...». А о чем подумать, Саша вспомнить не могла. Мимо, с удивлением глядя на нее, шли прохожие, что-то говорили ей, спрашивали о чем-то... Она видела людей, слышала голоса, но не понимала ни слова и не сознавала, что ее неподвижная поза на мостовой – странна. Какая-то женщина потянула ее за руку – встать... Саша руку отняла, и женщина, покачав головой, ушла. Постепенно обрывки мыслей стали упорядочиваться, гул в голове прошел – она заплакала. Еще посидела, плача, наконец, встала. Теперь голова лихорадочно заработала. Силы Виконта – духовные и физические всегда казались Саше не имеющими равных, удача – незыблемой. Что же могло случиться?

ГЛАВА 2. ПОМРАЧЕНИЕ.

В тот первый день ей так и не удалось отогнать от себя сознание очевидности его гибели. Она не видела другой возможной причины его отсутствия, находилась под впечатлением слов Семена. Погиб, пропал...Саша произносила эти слова про себя, но представить себе, что его больше нет на земле – не могла. Прошел день, второй, и Саша стала вспоминать последние встречи, последние дни с ним. Она восстанавливала в памяти все по секундам.

«Вы уйдете от Семена?» – «Уйду». Все-таки, несмотря на уверения Семена, ушел? Просто ушел на следующий же день? И ни разу не навестил? Так рассердился на Семенову слабохарактерность? Но почему не пришел к ней? Ответа на эти вопросы у Саши не было.

То, что он ее любит, было не просто известно, это было опорное для ее жизни знание. Он не мог просто взять и перестать приходить к ней! Значит – погиб?? Нет, спасение только одно: ушел, уехал куда-то, а почему – тайна… Если это так, то в неизвестном «где-то» существуют его синие глаза, неповторимая улыбка, завораживающий голос, уверенные, красивые руки, легкие движения... Весь он. И он может вернуться когда-нибудь.

Прошло еще несколько дней. И все эти дни Саша заставляла себя поверить в спасительное: «просто ушел». Решил уйти – и ушел. Как прошлым летом из Раздольного. Уходу не видно было причин, он был необъяснимо несправедлив и жесток, но Саша все равно принуждала себя верить в это зыбкое и неустойчивое объяснение его отсутствия. В глубине же сознания росло и формировалось безнадежное понимание: он пропал навсегда. В голове билось все настойчивее: в последний раз он уже знал, что больше не придет, или может не прийти к ней. Перед глазами вставал силуэт у моста, грустный взгляд, в ушах звучали тихие слова: «Если жизнь тебя обманет»... Она в мучительном недоумении спрашивала себя – как она могла быть слепой настолько, чтобы не понять – он пришел попрощаться. Что за жизнь он вел там, за пределами ее осведомленности? Его могло ждать что-то страшное, даже гибель, и она теперь с беспощадной ясностью понимала – он знал или догадывался об этом. Дни она тратила на то, чтобы затянуть это понимание пленкой надежды, иногда ей это удавалось, но и в этом случае оно было только прикрыто и всегда присутствовало в ней.

Тоска стала неизбывной. Саша садилась у окна, глядела на улицу, но не воспринимала происходящего там. Просто смотрела. Не шла на занятия, на завтраки и ужины – не видела в этом смысла, не могла себе объяснить, зачем это нужно. Да и не старалась объяснить. Ее единственным желанием было оставаться все время одной, не слышать разговоров. Но люди, как нарочно, ходили вокруг нее, куда-то звали, насильно старались поднять. Она вставала, шла с ними и уходила от них, как только ее переставали удерживать. Снова садилась. Смысл и содержание ее существования составляли бесконечные воспоминания. У внезапно гибнущего человека, в последнюю минуту, проходит перед глазами вся жизнь. У Саши было то же самое, только в растянутом виде. Картины жизни «при Виконте» проходили в строгой последовательности, ярко, с деталями, казавшимися давно забытыми. И в эту прошлую невозвратимую жизнь она погрузилась полностью. Настоящего не существовало. Последняя картинка – его пальцы скользят по завиткам волос на ее голове: «Вьются опять. Колечки». А дальше ничего нет. Значит, снова лестница в Раздольном и так по кругу до бесконечности.

Это было не беспамятство, нет – она прекрасно понимала, чтó ей говорят, но отвечала либо односложно, либо вообще не отвечала. Из общего фона каких-то слов, приглашений, увещеваний выделились и привлекли внимание слова заведующего кому-то: «С ней невозможно заниматься...Специальная школа... Внезапно... Расстройство...», а потом обращение к ней: «...поедем со мной. Доедешь?»

– Доеду.

Даже не спросила, куда. Потом лицо Севера. «Что с тобой, касатка?» – «Ничего!» Она помнит, когда-то, в далекой ушедшей жизни она с удовольствием с ним беседовала, но что-то говорить теперь... Немыслимо. Разговор Севера с заведующим при ней и о ней. Доктор. «Встаньте, сядьте, на что жалуетесь? Расскажите о себе.» Встала, села. – «Ни на что». Рассказывать не стала. Разве это можно? Постороннему? Ее оставили в школе, прописали покой и уколы. Она была благодарна и за первое, и за второе. Ей понравился этот ритуал: прокипятить шприцы, собрать, набрать раствор, проколоть кожу... Какая хорошая работа: механические движения, ни о чем не надо думать, а внимание занято. Научилась колоть сама. Очень медленно, очень аккуратно, без боли... В коммуне нередко хворали и, если было лекарство, ей охотно стали доверять процедуру уколов. Она начала заниматься. Приходила в класс и уходила из класса, отсидев положенное. Избегала любимых книг. Боялась открыть Пушкина: «...Если жизнь тебя обманет...» Разговаривала с ребятами, с девочками. С Юлей. Любила ее за такт: Юля ни словом не обмолвилась о странной Сашиной депрессии, не спрашивала, как она себя чувствует.

Саша знала о шушуканье других девочек за ее спиной, но не прислушивалась к нему. Как-то к ней обратилась Стелла:

– Санка, какое счастье, что ты вернулась к жизни! Чувствуешь, наш локоть? Ты снова среди друзей! Посмотри на нас,– мы рядом! Санка! Какая у тебя стала внешность волнительная! Как шикарно – веки подрагивают и в глазах, как будто слезы застыли… Я тебе так завидую!».

Саша только брови подняла удивленно и вдруг вспомнила, что два месяца не подходила к зеркалу. Встала из-за стола, пошла к зеркальному шкафу и в первую секунду не поняла, что глядящая оттуда худая, бледная девочка с горестно вздернутыми бровями и есть она. И ростом эта девочка выше, чем была Саша, и волосы другие: длиннее и светлее. А веки и впрямь вытворяют что-то едва заметное: то чуть прикрываются, то распахиваются и дрожат. Саша удивленно усмехнулась на такое превращение – девочка в зеркале улыбнулась слабой горькой улыбкой.

В оцепенении прошел еще месяц. Саша именно тогда научилась ничего не вспоминать – как будто, до прихода в школу вообще ничего не было. Это стало возможно, когда тело поневоле окрепло от лечения, а мозг, ища возможность жить дальше, закрыл доступ в запретные сферы. На все вопросы насчет семьи она отвечала коротко: «Я всех потеряла»– и ее не тормошили больше. Только Белахова выступила в своем стиле: «Наплачься, облегчи душу... Я ведь тебе рассказываю все-все. Ну, говори, какая у тебя мамулька была? Добрая?»

И Саша вытерпела – не накричала, не оттолкнула. Просто встала и ушла. Только с опасливой неприязнью косилась с тех пор в сторону чувствительной Стеллы, старалась не оставаться с ней наедине.

В Петрограде свирепствовала холера. В школе дезинфекция следовала за дезинфекцией. Дежурства по кухне превратились почти в священнодействие. От дежурных требовали аптекарской чистоты. Скудная пайковая пища поступала в столовую чуть ли не отфильтрованной.