Третья истина - "Лина ТриЭС" - Страница 116

Саша, растравив себя, уже всхлипывая, стянула красивую нежно-голубую рубашечку и влезла в полосатую тельняшку, выменянную ею лично за пару расшитых рушников и скатерку еще на Украине. Саша припрятала ее до поры, чтобы в удобный момент угостить Виконта комичной морской сценкой.

Через каждую минуту ее переодевание прерывалось шмяканьем на подушку и немелодичным ревом в голос. Закончив, она вообще перестала шевелиться и уткнулась полными слез глазами в дверь.

Виконт, отряхивая капли весеннего дождя с волос, вошел в комнату. Скинув куртку, он посмотрел на Сашу и сказал:

– Добрый день. Что грустишь, Сашенька? Хочешь – спою?

Саша поспешно уничтожила следы слез. Он пел ей, она помнила, когда-то в детстве, во время игры, но сейчас предложение было неожиданным и пленительным.

Виконт прокрутил на руке куртку и негромко запел на итальянском языке что-то про cara Sandrina, balcone, chitarra, и canzone[85] .

Он пел шутливо, явно, подбирая на ходу слова. Но, хотя он просто сидел на табуретке, у ее изголовья, наклонившись вперед и сцепив руки между колен, было как-то понятно, что это серенада, и куртка, описавшая прихотливую дугу вокруг его локтя вначале, очевидно, играла роль плаща.

– Это, моя синьорина, – пустился он в объяснения, едва допев, – моментальный вольный перевод, мой, – он притворно потупился,– любимого нами обращения к Инезилье. Пушкина. Спроси меня, для чего было переводить? Потому что серенада – это, простите, Александр Сергеевич, все-таки, не Россия. Будем считать, что я обратился к истокам. Что ж тогда не Испания? А потому что испанского я до такой степени не знаю. Почему Сандрина, а не Инезилья? Это вообще нельзя назвать вопросом. И так ясно. И последнее, самое главное, – откуда взялся балкон вместо окна? Это – сугубо творческое: к окну– finestra в голову лезла рифма – minestra[86], а суп, согласись, более походит к застольной, чем к серенаде. В то время как к balcone нашлось вполне достойное созвучие canzone. Ну, развлек я тебя? Так улыбнись, Сашенька.

Развлечение? Слабо сказано! Все поклонники Маттиа Баттистини и Феличе Варези, вместе взятые, не восхищались своими кумирами больше, чем Саша – исполнителем и исполнением домодельной серенады. Она прошептала с мольбой:

– Еще! На итальянском. Настоящую итальянскую.

Он присвистнул:

– Для настоящей итальянской голос нужен. Я же, к прискорбию, не Карузо.

Виконт встал с табуретки и завершающим разговор жестом потрепал ее, как прежде, в детстве, по головке. Но Саша дернулась под его рукой, мгновенно представив, как неприятно ему прикасаться к этим колючкам, и уткнулась в ладони. Тут же их мягко отняли от лица, и убедительный голос потребовал:

– Смотри на меня Саша, не отводи взгляд.

Он гладил ее по крошечным волосикам на темени еще и еще, теперь уже не бегло, а долгими медленными движениями. В его глазах была самая неприкрытая жалость, но смешанная с такой нежностью и уверенностью ,что положение котенка, попавшего в облезлом виде из-под дождя в руки доброго человека, показалось Саше верхом уюта и счастья. Она не нашлась сказать ничего более подходящего, чем:

– Вы гораздо лучше, чем этот… Карузо. Пойте!

– Пожалеешь об этих словах ... Ладно, я попробую..Sotto voce[87], – он переменил позу, откинулся к стенке, забросив одну руку за голову, и потихоньку запел:

Pecché quanno me vide, te 'ngrife comm'a gatto?

Nenné', che t'aggio fatto, ca nun mme puó' vedé?

Io t'aggio amato tanto E t'amo, e tu lo saie!

Io-о-о... te voglio bene assaie e tu, nun pienze a me!

Io te voglio bene assaie e tu nun pienze a me! [88]

Саша, собравши все внимание, впивала звучание каждого слова. Раньше, когда он произносил что-то на итальянском, она улавливала общий смысл. Теперь лишь отдельные, похожие на французские, слова позволяли робко догадываться об их значении, да и то не наверняка. И все-таки, завораживающие звуки каким-то странным образом превращали ее из попавшего в передрягу котенка, правда, уже обласканного и вполне счастливого, в восхитительную «bella principessa»[89] далекого замка в мезонине. Саша взлетала на гребень и, с замиранием сердца, летела вниз: «te voglio bene assaie»! Так, покачиваясь на волнах выразительного, то глуховатого, с придыханием, то обволакивающе-бархатистого голоса Поля, сама не заметила, как провалилась в легкий сон. Проснулась, судя по тому, что он сидел в прежней позе, очень быстро. Она чувствовала себя отдохнувшей и преисполненной любви и благодарности. Но обниматься не потянулась, а довольно строго спросила:

– Почему я ничего не поняла в такой красоте?

– Все-таки понравилось? Это неаполитанский диалект. Я его сам с трудом понимаю.

– А переведите?

–Лет через пять переведет кто-нибудь, – он засмеялся, встал и снова тем же, завершающим разговор, жестом, потрепал ее головку. Стало совсем хорошо, но она не убавила строгости. Срочно, сейчас необходимо узнать, не мучает ли он себя, ухаживая за ней:

– Куда это вы все время ходите без меня? И под дождем?

– Под другими балконами я не пел и это главное. Довольно разговоров. Будешь есть.

– Через час или, может быть, через два... Лучше меня итальянскому учите.

Она устыдилась своих привычно-капризных, как всегда теперь при упоминании о еде, интонаций и просительно добавила:

– Не заставляйте, Поль. Я не «не хочу», я «не могу».

– Так, значит, без меня ни к чему не притронулась. Молодец, что тут можно сказать? Молодец.

Виконт снял салфетку с тарелки, под ней оказалось пюре.

– Без пререканий. Спорить со мной будешь? Может быть, драться? Нет шансов. Я сильнее, и одержим мыслью тебя накормить. Ни слова больше. Это я себе.

Саша и не пыталась ничего возразить на обойму коротких безапелляционных фраз. Как ни смешно, она действительно почувствовала, что отказываться и капризничать сейчас больше не сможет. Виконт поставил тарелку себе на колено (Даша обычно ставила ее на расстеленное на одеяле полотенчико) и, притянув Сашу, направил к ее рту ложку. Она машинально открыла рот, но ложка замерла в воздухе.

– Что я делаю? Холодное. Без молока. Так. Замашки холостяка. Прости, прикрой пока ротик. Две минуты.

Саша рассердилась на то, что не сообразила закрыть рот сама, и на противное слово.

– Зачем это вы так себя называете? Я не хочу, чтобы вы были «холостяк». Лучше скажите…

– «Вот, я привел тебе мачеху, прошу любить и жаловать!»– засмеялся в ее сторону от печи Виконт.

– Это что еще такое? Как вы можете? Вы думаете, какие вещи говорите? – она повалилась в подушки. Трудно было разобидеть ее после песен, но он сумел… – Не буду кушать никогда!

– Александрин, это же все несерьезно.

– Не говорите больше никогда, что вы мой отец! Какой из вас отец?

– Никакой...

– Вы же совсем на немного старше меня, лет на пять – семь. Вам рано про отцов говорить, вы – мой друг.

– Да-а. Уместнее задушевное «мой СТАРЫЙ друг». Поистрепался твой двадцатилетка на все тридцать.

– Кто поистрепался? Кто поистрепался? Вы откуда слова такие выдумываете? Я и разговаривать с вами после этого не хочу…

– «И держать тебя, старец, возле себя не стану, ступай в богадельню…»

– Это вы нарочно? Нарочно?

– Не будешь есть – продолжу.

– Буду, без фокусов. Оно само получается. Не буду больше дурить. Вот вам крест. Ей-богу.

– Александрин, твоими устами заглаголил Алексей. Перевоплотись, а то мое раболепие прозвучит диссонансом.

Виконт сегодня сам был явно расположен поиграть. Он подскочил к Саше с перекинутым через локоть полотенцем, заговорил с лакейскими интонациями, расписывая вкусовые качества пюре, от которого теперь поднимался ароматный пар. Тут же переменился и, изображая теперь заботливую итальянскую нянюшку, вторично приступил к Саше с ложкой: –Questo cucchiaio per la mia salute... Questo, per favore, in onore... di Leonardo da Vinci... Questo, in onore... di Raffaello Santi... L'appetito vien mangiando.[90]