31 июня. Дженни Вильерс - Пристли Джон Бойнтон - Страница 38

— В чем дело, душенька?

— Простите, миссис Ладлоу. Я понимаю, что вы имеете в виду — вы так замечательно это показали. Только вот… эта мавританская принцесса желает стать женой Безумия — как же это глупо звучит…

— Надлежащим образом сыгранная, мисс Вильерс, — произнесла миссис Ладлоу тоном оскорбленного достоинства, — эта роль, смею вас уверить, всегда приносит успех. Спросите мистера Ладлоу. — Она повернулась и сказала в темноту: — Что, Уолтер? Пора на выход? Иду. Я проходила с мисс Вильерс главную сцену из «Мавританской принцессы», которую она, кажется, не вполне еще оценила. Вот книга — попробуйте вы тоже.

Ее место в конусе света занял Кеттл, больше обычного напоминавший гротескную иллюстрацию ранневикторианской эпохи. Тем не менее Чиверел остро почувствовал, что режиссер в труппе Ладлоу был живой, страдающий человек, и подумал, что ему, наверное, не доплачивали, а работать приходилось сплошь да рядом больше положенного. Чем–то он был удивительно симпатичен Чиверелу.

— Боже мой, — говорила Дженни, — надеюсь, что я не обидела ее. Но знаете, я не смогла удержаться от смеха — и не над ней, а над этой ролью, она такая нелепая. Вы со мною согласитесь, вот послушайте.

Она встала в трагическую позу и, повторяя движения, которые ей только что показала миссис Ладлоу, продекламировала фальшиво–трагическим тоном:

О Карлос! Юный рыцарь благородный!

На казнь тебя я в страхе предала!

Израненный страдалец! Адской пыткой

Тебя терзали! Стон твой леденящий

Я слышу и сейчас… О ужас, ужас!

Отец бесчеловечный! Я молила,

Но ты не внял мольбам моим. Так скалы

На берегу прибою не внимают.

Безумие, приди, возьми меня!

Отныне лишь тебе женой я буду.[5]

Потом она серьезно посмотрела на Кеттла.

— Вы понимаете, мистер Кеттл? Я не могу это играть, потому что не могу в это поверить. Ни одна девушка никогда себя так не держала и не говорила так. Это неправда.

— Конечно, неправда, — сказал ей Кеттл. — Но ведь так же точно ни одна девушка не говорила, как Виола или Розалинда.

— Это не одно и то же. Мы хотели бы говорить, как Виола и Розалинда. Это то, что мы чувствуем, выраженное удивительными словами. Но здесь совсем другое. Все это просто ерунда. Взывать к Безумию, точно это какой–нибудь старый сосед–поклонник, — ну разве это не глупо?

— Да, — ответил Кеттл комическим шепотом. — Я уже много лет думаю то же самое. Язык, ситуации, жесты — все нелепо до крайности. Вы совершенно правы.

— Награди вас бог за эти слова! — воскликнула она. — Вот видите ли, если бы она сказала что–нибудь совсем простое и ясное, ну хоть так: «О Карлос, благородный Карлос, страх был причиною того, что я предала тебя и, быть может, погубила». Вот просто встала бы здесь, взглянула на него…

— Сделайте так.

— Вы думаете, у меня хватит смелости?

Пока они стояли там и смотрели друг на друга, Чиверел обнаружил, что он стоит у самой границы, резко отделявшей свет от темноты, и говорит, обращаясь к ним через невидимую бездну лет:

— Да, друзья мои, да. Дерзайте, пробивайтесь сквозь рутину, ломайте старые, отжившие формы. Дерзайте, как все мы должны дерзать, чтобы дать Театру новую жизнь…

— Хорошо, — сказала она Кеттлу, и лицо ее просияло. — Я попробую.

Чей–то голос, показавшийся Чиверелу очень отдаленным, донесся сквозь мрак и сказал, что мисс Вильерс и мистера Кеттла просят на сцену.

— Идемте, — позвал Кеттл и, шагнув во тьму, исчез. Дженни неохотно последовала за ним, и свет двигался вместе с нею, быстро угасая.

— Дженни! — И Чиверел с изумлением обнаружил, что теперь это был его собственный голос. — Дженни Вильерс!

И вслед за тем произошло маленькое чудо. На какое–то удивительное мгновение она замешкалась, обернулась и растерянно посмотрела по сторонам, прежде чем утонуть в призрачном сумраке.

С переполненным и бьющимся сердцем Чиверел стоял посреди комнаты слегка пошатываясь и закрыв глаза. Когда он открыл их снова, то увидел, что настольная лампа и бра на стене возле его кресла горят спокойно и ровно. Дверь скрипнула, и клин света, яркий, резкий, такой неприятный по сравнению с тем, что он видел, когда оставался тут в одиночестве, расширяясь, проник в комнату. Вошел Отли.

— Вы звали меня, мистер Чиверел?

Чиверел смутился.

— Что? Нет, едва ли. То есть я уверен, что не звал.

— Мне показалось, что я слышал… — с сомнением произнес Отли.

— Наверное это я во сне.

Отли внимательно посмотрел на него.

— Как ваше самочувствие, мистер Чиверел? Хотите, я пошлю за доктором Кейвом?

— Нет, нет, не надо, — ответил Чиверел чуть раздраженно. — Все в порядке, благодарю вас. Я задремал, должно быть. А потом встал с кресла…

— Тогда я не буду вас беспокоить до звонка из Лондона. — И Отли сжал клин резкого белого света и исчез вместе с ним. Снова оставшись наедине с сумраком и тенями, растерянный и дрожащий, ни уже не чувствуя прежней сонной вялости, Чиверел осторожно вернулся в свой угол и опять уселся в большое кресло На этот раз он не закрывал глаз вовсе. Но и не просто бодрствовал. У него было то болезненно–нервное ощущение, знакомое ему по стольким премьерам, когда голова раскалывается от напряжения, а в груди и животе пусто и что–то сосет. Он был одновременно возбужден, и встревожен, и совершенно не способен ни о чем думать. Что–то томило его — какое–то волшебное чувство, которого он не испытывал в течение многих, многих лет блуждания, кружения по бесплодной пустыне. Словно где–то в этой его пустыне был глубокий холодный родник под зелеными деревьями. Это могло быть предсмертным миражем. Это могло быть, наконец, возвращением к жизни. Он взял нелепую книжицу, которую показал ему Отли, и поднес ее к свету настольной лампы, стоявшей позади него. «Дженни Вильерс — дань уважения и памяти…» Глубокая тишина окружила его. Комната ждала…

«Дань уважения и памяти. — Составил Огастас Понсонби, эсквайр, почетный секретарь Шекспировского общества Бартон–Спа…» Чиверел по–прежнему смотрел на титульный лист.

— Да, сэр, — сказал приятный тихий голос, — Огастас Понсонби…

— Что? — вскричал Чиверел, подскочив в кресле. С минуту ничего не было видно, но затем во тьме ниши медленно обрисовалась круглая фигура толстячка с бакенбардами, который сидел, поглаживая высокую коричневую шляпу.

— …Почетный секретарь Шекспировского общества Бартон–Спа и заядлый театрал, сэр.

Чиверел сделал шаг вперед, отметив про себя, что он воспринимает это нелепое привидение как нечто вполне естественное.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Однако, друг мой, я представлял себе привидения несколько иначе. — Но Огастас Понсонби обращался, разумеется не к нему.

— …Хорошо известный в городе, — продолжал Понсонби самодовольно, — и, без сомнения, известный и вам, мистер Стоукс, смею надеяться, как вернейший среди здешних поклонников талантливой группы мистера Ладлоу.

Ну, конечно, он разговаривал со старым актером Джоном Стоуксом, который теперь тоже стал виден. Это был вылитый Альфред Лезерс в костюмной роли: тот же помятый и смешной вид тот же сочный акцепт.

— Много наслышан о вас, мистер Понсонби, — говорил Стоукс. — А вам, без сомнения, не раз случалось меня видеть.

— Разумеется, разумеется, мистер Стоукс. Счастлив познакомиться. — Понсонби и в самом деле был счастлив, это чувствовалось. — Не представляю себе, что бы труппа делала без вас — такая разносторонность, такая сила, такая опытность!

— Старый актер, мистер Понсонби, — внушительно и торжественно произнес Стоукс. — За сорок пять с лишним лет можно научиться выдерживать в вечер по пять действий да еще фарс в придачу…

— Не только самому выдерживать, но, случается, и других поддерживать, а, мистер Стоукс? Ха–ха–ха! Я думаю, сэр, вам многое довелось повидать на Театре…

— Да, сэр. Я видел великие дни. И они уже никогда не вернутся. В молодости, мистер Понсонби, я играл с Эдмундом Кином, Чарльзом Кемблом, Листоном, миссис Гловер, Фэнни Келли…