Возлюби ближнего своего - Ремарк Эрих Мария - Страница 62

• Предыдущая
• 62/80
• Следующая

– В последние дни здесь, в префектуре, особенно плохо, – заметил Классман. – Последствия каких-либо событий в Германии всегда в первую очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они – козлы отпущения.

Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял у окошечка. Молодая девушка взяла у него бумаги и задала ему несколько вопросов. Кивнув головой, она начала что-то записывать, и Керн заметил, как у человека на лбу выступил пот. В большом помещении было довольно прохладно, тем не менее лицо мужчины, одетого в легкий летний костюм, покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу и щекам. Он продолжал стоять неподвижно, опершись руками на выступ, в предупредительной, но не смиренной позе, готовый ответить на вопрос, и несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот по-прежнему стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает страшный страх. Казалось, этого человека жарили на невидимой сковородке бессердечности. Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это не показалось бы таким страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что он тонет в самом себе, – страх просачивался сквозь все плотины человеческого разума.

Девушка возвратила мужчине документы и что-то дружелюбно ему сказала. Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом французском языке и быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел на них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо его было таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой тишине зала оглушительно запели соловьи свободы.

– Ну, пошли? – спросил Керн.

– Насмотрелись?

– Да.

Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев, которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок.

– Пожалста… помогите… – Старший вышел вперед, покорно и безнадежно разводя руками. – Мы не говорить по-французки… Помогите, пожалста… Человек, человек…

– Человек, человек… – заговорили они хором со всех сторон, размахивая своими широкими рукавами.

Казалось, только это слово они и знали по-немецки. Они повторяли его снова и снова, показывая при этом своими пожелтевшими руками на себя: на голову, сердце, глаза, – все в одном и том же мягком и настойчивом, почти льстивом монотонном пении.

– Человек, человек… – И только старший из них добавлял: – Помогите, пожалста, человек, человек… – Он знал на два-три слова больше.

– Вы говорите по-еврейски? – спросил Классман у Керна.

– Нет, – ответил тот. – Не знаю ни слова.

– Эти евреи говорят только на своем родном языке. Они сидят здесь каждый день и не могут добиться, чтобы их поняли. Ищут человека, который мог бы служить им переводчиком.

– По-еврейски, по-еврейски, – быстро закивал старший.

– Человек, человек, – зажужжали все сразу, словно рой пчел. Взволнованные, выразительные лица с надеждой уставились на Керна.

– Помогите, помогите… – Старший показал на окошечки. – Не можно говорить… только… человек, человек…

Классман с сожалением развел руками.

– Я – не еврей…

Они сразу окружили Керна.

– Еврей? Еврей? Человек…

Керн покачал головой. Жужжание смолкло. Движение рук прекратилось. Старший застыл в неподвижности и, опустив голову, еще раз спросил:

– Нет?

Керн снова покачал головой.

– А-а… – Старик еврей поднял руки к груди, сложил их треугольником так, чтобы кончики пальцев касались друг друга и образовали над сердцем маленькую крышу. Так он и остался стоять, немного согнувшись, словно прислушиваясь к какому-то далекому зову. Потом он поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. Дойдя до главного коридора и выйдя на площадку, на которой соединялись несколько каменных лестниц, они услышали громкие звуки музыки. Играли какой-то быстрый марш. Ликовали барабаны, и все громче играли фанфары.

– Что это? – удивился Керн.

– Радио. Наверху – комната отдыха для полицейских. Дневной концерт.

Музыка устремлялась вниз по лестницам, словно сверкающий ручей. Она застаивалась в коридорах и водопадом лилась из широких входных дверей. Ее брызги со всех сторон падали на маленькую одинокую фигурку, выделявшуюся на нижней ступеньке лестницы смутным темным пятном, – жалкий черный комочек. Это был старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошечка. Потерянный и сломленный, с печальными глазками, не знающими покоя, он сидел в уголке, втянув плечи и прижав колени к груди. Казалось, что он не в силах больше подняться. А вокруг – пестрыми каскадами лилась веселая музыка, не знающая сострадания, полная силы и энергии, как сама жизнь.

– Пойдемте выпьем по чашечке кофе, – предложил Классман, когда они вышли на улицу.

Они зашли в маленькое бистро и уселись за тростниковый столик. Выпив чашку черного горького кофе, Керн почувствовал облегчение.

– Ну, а последняя категория людей? – спросил он.

– Последняя категория – это люди, вынужденные голодать и ютиться в одиночестве в разных трущобах, – ответил Классман. – Тюрьмы. По ночам – станции подземки. Новостройки. Своды мостов Сены.

Керн взглянул на беспрерывный людской поток, протекавший мимо столиков бистро. Прошла девушка, неся на руке большую-картонку для шляп. Она улыбнулась Керну. Потом обернулась и бросила на него еще один быстрый взгляд.

– Сколько вам лет? – спросил Классман.

– Двадцать один. Скоро исполнится двадцать два.

– Я так и предполагал. – Классман размешал ложечкой свой кофе. – Моему сыну столько же.

– Он тоже здесь?

– Нет, – ответил Классман. – Он – в Германии.

Керн поднял глаза.

– Насколько я понимаю, это плохо?

– Только не для него.

– Ну, тем лучше.

– Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, – добавил Классман.

– Вот даже как? – Керн с удивлением посмотрел на Классмана.

– Да… Я бы его так избил… В общем, изувечил бы на всю жизнь.

– Что, что?

– Он донес на меня в полицию. Из-за него я и должен был убраться.

– Черт возьми! – вырвалось у Керна.

– Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной из этих молодежных партийных организаций. Там их называют «старыми бойцами». Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно часто спорил с ним. А юноша становился все более дерзким. Однажды он сказал мне приблизительно то же, что говорит унтер-офицер призывнику: чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне угрожать, понимаете? Я залепил ему пощечину. Он убежал в бешенстве, заявил на меня в государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова – слово в слово, которыми я ругал их партию. К счастью, у меня там оказался знакомый, который тотчас же предупредил меня по телефону. Я должен был убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция, чтобы забрать меня, и во главе их – мой сын.

– Да, дело нешуточное! – заметил Керн.

Классман кивнул.

– Ему тоже придется не сладко, если я когда-нибудь с ним встречусь.

– Может быть, потом у него тоже когда-нибудь будет сын, который его также выдаст. И может, тогда уже коммунистам.

Классман смущенно взглянул на Керна.

– Вы думаете, это все продлится так долго?

– Не знаю. Но мне уже трудно представить, что я когда-нибудь смогу вернуться назад.

Штайнер приколол значок национал-социалистской партии к отвороту своей куртки.

– Великолепно, Беер! – сказал он. – Откуда он у вас?

Доктор Беер ухмыльнулся.

– От одного пациента, попавшего в автомобильную катастрофу неподалеку от Мюртена. Я накладывал ему на руку шину. Вначале он вел себя осторожно и рассказывал, что в Германии все обстоит блестяще. Потом мы распили по рюмочке коньяка, и пострадавший начал проклинать все их порядки, а на память подарил мне свой партийный значок. К сожалению, он должен был вернуться обратно в Германию.

– Да благослови, господь, этого человека! – Штайнер взял со стола синюю папку для бумаг и открыл ее. В ней лежал лист со свастикой и несколько пропагандистских листков. – Думаю, этого будет достаточно. Наверняка попадется на удочку, увидев все это.

• Предыдущая
• 62/80
• Следующая