История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 68

• Предыдущая
• 68/92
• Следующая

ощущаться только тогда, когда молодые люди рождения 1895 года и

последующих, начавшие жизнь как солдаты, кадеты или добровольцы, осво -

бодились и смогли писать. Это произошло только в 1921 г., после окончания

гражданских войн. По своему отношению к войне интеллигенция разделилась

почти поровну на патриотов, равнодушных и пораженцев. Я упоминал уже об

усилиях Блока избежать мобилизации; Блок не был исключением. Поэтому нас

не должно удивлять, что война гораздо менее интересно отразилась в русской

литературе, чем в литературе западных стран. То немногое, что существует (за

исключением стихов Гумилева и того, что написали молодые писатели,

появившиеся после войны) написано военными корреспондентами, а не

солдатами.

Февральская революция 1917 г. поначалу вызвала всеобщий энтузиазм, но

вскоре развитие событий положило конец всякому патриотическому оптимизму.

Оптимистическая стадия революции почти не отразилась в русской литературе.

Растущий пессимизм, ощущение, что все кончено, с силой выразилось уже в

августе 1917 г. в ремизовском Слове о погибели Русской земли. Мемуаров о

1917 г. существует множество: немногие из них являются литературой, но

среди этих немногих такие замечательные вещи как Взвихренная Русь Ремизова

и Фронт и революция (первая часть Сентиментального путешествия) Виктора

Шкловского.

Вдохновила революционную поэзию Октябрьская революция,

большевистская революция. Авторами величайших произведений,

вдохновленных ею, были не коммунисты, а мистики, очень мало общего

имевшие и с вождями, и с целями революции – Блок и Белый. Оба они в 1917–

1918 были тесно связаны с левыми эсерами; одним из вождей и теоретиков

этого движения был Иванов-Разумник, историк литературы, который и

придумал «скифскую» доктрину. «Скифы» были мистиче скими

революционерами, верившими в религиозную суть большевистской революции

и в очистительную силу разрушительных катаклизмов. Немало интеллигентов,

ничего общего не имевших с атеистическим оптимизмом Ленина,

приветствовали его революцию, охваченные духом самоубийственного экстаза.

Они надеялись и верили, что старый буржуазный мир, так бесполезно

нагородивший всю эту культуру, будет разрушен и новое человечество родится

к новой жизни на новой и голой земле. Они верили, что разрушение

материальных богатств, политического и экономического величия даст

большую свободу духа и что наступающая эпоха станет великой эпохой

духовной культуры – культуры вечности, по выражению Белого. Эти чувства

присутствуют в произведениях Блока, Белого, Гершензона, Волошина,

148

Ремизова, Ходасевича и других людей символистского поколения. Эти чувства

нарастали и распространялись в худшие годы голода, разрухи и террора.

В 1918–1920 гг. мистицизм был живым, как никогда. В Петербурге его центром

была «Вольфила», учрежденная Андреем Белым (Вольная философская

ассоциация), объединявшая принимающих большевизм и тех, кто отвергал

большевизм, но принимал новую эпоху – эпоху материального разрушения и

духовного созидания. Подобные чувства были распространены и среди

православного духовенства, которое, осуждая злую силу атеистического

коммунизма, готовилось к новой эре «примитивного христианства», когда

Церковь, преследуемая и преданная, воссияет ярче и более чистым

мистическим светом.

2

Русский большевизм есть ветвь русского марксизма и то, что характерно

для большевистской политической литературы, характерно для русской

марксистской литературы вообще. В целом это нелегкое чтение: все написано

на партийном жаргоне, который непонятен читателю, если сам он не

начитанный марксист. Это сплошной догматизм; авторитет тут играет гораздо

более важную роль, чем свободное исследование – марксист верит в авторитеты

так же свято, как средневековый схоласт. Произведения Маркса, Энгельса и

(после его смерти) Ленина считаются непогрешимыми. Писания

ортодоксальных марксистов, таких как Каутский и Плеханов, уважаются, пока

они не впадают в ересь. Аргумент Маркса неоспорим, разве только оппоненту

удастся найти ему другое толкование. Тексты Маркса (а теперь это начинается

и с Лениным) интерпретируются на множество манеров, как когда-то Библия,

ибо не существует ничего достоверного, кроме Святого Писания. Из всей

большевистской литературы писания Ленина – самое интересное со всех точек

зрения. Ленин, безусловно, был великолепным оратором и в речах, и в своих

писаниях. Язык его сравнительно свободен от официального жаргона.

Изложение ясное. У него есть дар иронии и гениальное умение облекать свои

идеи, как и свои повороты и перевороты в политике, в оракулоподобные,

запоминающиеся формулировки. Его статьи – статьи человека действия. У него

есть ораторский темперамент, но нет литературной культуры, и его речи и

статьи не есть литература в том смысле, например, как речи Жореса. Троцкий в

своих писаниях – немногим более чем воодушевленный и ловкий полемист.

Стиль его – неряшливый, газетный, изуродованный обычным большевистским

жаргоном. Это русский язык только в самом широком смысле слова. Он

развлекался также и «литературной критикой» и в этом виде деятельности

проявил довольно либеральный для коммуниста образ мыслей. Но, как и всякий

большевистский официальный критик, он интересуется не литературной

ценностью произведения, а его педагогической полезностью для воспитания

пролетариата. Единственная разница между большевистскими критиками в том,

что некоторые, как Троцкий и Воронский, понимают воспитание в более

широком смысле, включая туда и некоторую общую культуру, а другие думают,

что оно должно сводиться к вколачиванию марксизма и «ленинизма».

Главный литератор большевистской олигархии – Луначарский, комиссар

просвещения. Но если на писаниях Ленина и Троцкого, что бы мы ни думали об

их литературных и философских заслугах, несомненно лежит отпечаток

могучей личности, то Луначарский, хотя он человек сравнительно более

высокой культуры и с литературными притязаниями, – не более, чем

третьесортный провинциальный школьный учитель с примесью журналиста.

Его проза по уровню ниже приличной журналистской прозы. Стихи же его

149

считались бы безнадежно плоскими и неумелыми даже во времена Надсона. Его

драмы – которые встретили в Англии такой необъяснимо хороший прием (во

всяком случае, со стороны прессы) – жалкие ребяческие аллегории самого

дурного и скучного сорта. Конечно, неумелость его стихов несколько теряется в

переводе, но даже и тут видна его полная неспособность сделать свои

персонажи живыми и надутая пустота его мнимо-глубокомысленного

символизма. Дистанция между Бурей Шекспира и самым худшим Андреевым

меньше, чем дистанция между худшим Андреевым и Луначарским. Но,

вероятно, к счастью для репутации Луначарского за границей, полная

бездарность так же непереводима, как и абсолютное совершенство.

С самого начала союзниками большевиков были футуристы, но отношение

большевиков к таким опасным друзьям было несколько подозрительным и

осторожным, хотя грандиозный успех Мистерии Буфф Маяковского и его

замечательные достижения в политической сатире научили коммунистических

вождей его ценить. Но об этом, как и о крайне желанном и поощряемом

возникновении школы пролетарских поэтов, мы поговорим в главе,

посвященной современной поэзии.

3

Гражданская война, длившаяся почти ровно три года (с «Октябрьской», по

старому стилю, революции, которая произошла 7 ноября 1917 г., до падения

Врангеля в ноябре 1920 г.) повлияла на русскую жизнь гораздо больше и

• Предыдущая
• 68/92
• Следующая